— Накинь двадцатку — советовали торговки.
— Кто–то купит, когда у вас двести?
— И мы накинем…
Вечером 9 января, в день смерти Ленина, у Лубянской стены торговали булками по 220 рублей за штуку.
Уж несколько ночей ребята ночевали в доме № 7 по Армянскому переулку. Лестницы дома отапливались, и ребята спали на площадках у труб парового отопления. Сегодня они пошли туда же.
Агап нашел своих товарищей на площадке.
Дадай спросил:
— Принес?
— Четыре булки. Чугунок спит?
— Уснул, во сне все говорит о хлебе, прозяб мальчишка, кашляет, в трубы пар пустили — заснул.
Маленький Чугунок обнял теплую трубу, прижался к ней и спал.
— Будить его?
— Проснется сам, спрячь две булки ему, по одной съедим…
— Украл, Агап? — спросил Еремка.
— Где же больше, — огрызнулся Агапка, — даром не дают.
— Прикончить это надо, довольно… пойду на фабрику, аль в школу, как Ленин сказал…
Все трое обняли трубы и лежали. Дом затихал…
— Ты, Агап, как думаешь? — начал Дадай.
— Насчет чего?
— Насчет себя, жизни своей.
— В школе смеялись надо мной, за горб все не любили. На фабрику я не гожусь, силы мало, и спина болит. Изредка ишшо можно, а каждый день — нет…
— Чугунка надо убрать с улицы, пропадет здесь парень. Велик ли мальчонка, а второй год один, без матери живет. Воровать научился, бить будут, жалко… тебя, Агап, били?
— Один раз… яблоко взял из коробки, поймали.
— Больно?
— По спине больно, болючий у меня горб… от рождения он у меня, говорят. Мамка, когда со мной ходила, работала не под силу. Нужда все, пятым я у мамки был.
— У меня отец в войну гражданскую потерялся, а мамка в Казани прислугой.
— Отца я не помню, не видал… Тише, Чугунок проснется, разбудим.
И зашептались тише, как быть. Дадай все говорил, что надо покончить с воровством, взяться за честное дело, чтобы стать человеком, как все, а не быть приблудным щенком.
— А мне, знать, на улице придется попрошайкой, али вором, — вздыхал Агап и ворочался, не знал как лечь, чтобы не беспокоить свой болючий горб.
Мертвый Ленин лежал в Доме Союзов. Вся Москва шла посмотреть в последний раз на дорогого человека. Театральная площадь. Охотами ряд, Большая Дмитровка, площадь Революции были заполнены народом. По всем улицам текли процессии к телу вождя.
Красно–траурные знамена большими крыльями бились над процессиями. Огни костров, разложенных на улицах и площадях, колыхались красными полотнищами. Стоял небывалый за всю зиму мороз. Дадай, Агап и Чугунок стояли на улице в очереди. Мороз пробирал их в плохой одежонке, и ребята по очереди бегали к кострам греться. Чугунок попал в холодный ветер и отморозил нос.
— Аи, нос щиплет… Аганка! — закричал он.
— Побелел твой нос, сейчас мы его приведем в порядок. Ну–ко, Дадай, оттирай снегом.
Вдвоем натирали снегом отмороженные места у Чугунка.
— Кожу сдерете, тише вы…
— Молчи, если с носом хочешь быть.
Отошли мерзлые места, раскраснелся Чугунок…
— Теперь айда греться, а то опять замерзнешь. Ушли к костру, а Дадая оставили держать очередь.
Медленно подвигались, читали знамена: «Умер Ильич, но дело его никогда не умрет».
Милиционер пропустил в Дом Союзов.
— Беспризорные? — спросил он.
— Да…
— Я видал Ленина, — сказал Дадай.
— Вон ты какой!
В большом зале среди пальм, в ослепительно ярком электрическом свете, лежал мертвый Ленин. Духовой оркестр играл «Похоронный марш». В полном молчании проходили мимо гроба. Женщины впереди плакали. Чугунок не мог оторвать глаз.
— Ленин! Это Ленин!.. — он видел его в первый раз.
— Похоронят его, закопают, — прошептал Дадай. — Жалко. Мамку не так жалко было.
Но Агап не понял Еремкиных слов, ему, Агапу, свою мамку, которая родила его уродом, все–таки жалко больше всех.
Вышли, а в ушах все еще звучал «Похоронный марш».
Ты умер, Ильич. Над могилой твсей
склоняем мы наши знамена…\
Чугунок прислушивался, запоминал слова, пел на тот мотив, который играли у гроба Ленина.
В день похорон Агап ушел искать работу, все эти дни он жил полуголодом и сегодня не выдержал.
— Пойду петь, — сказал Чугунок и тоже ушел.
— А на похороны не пойдете? — спросил Дадай.
— Голодно, Дадай, замерзну я…
Дадай один пробирался на Красную площадь. Приставал он к организациям, за одной из них прошел мимо гроба и во время этого пути решил твердо бросить уличную жизнь и выбиться…
— Выбьюсь, чужой я, щенок. Скоро пойду под флагом, своим стану, не вытолкают из рядов… Теперь мешаюсь только.