— Почти то, чего я и ожидал. Я уже думал над проблемой — в сущности, с тех пор как услышал про скандальное дело франков — расспрашивал разных людей. Конечно, нам стоит подольше об этом поговорить, но думаю, я знаю, что тебе посоветовать.
— Ну? — воскликнул Грациллоний. — Прости. — Он залпом выпил. Это было ренийское, приторно сладкое. Король немного удивился, что обратил на это внимание, раньше он не замечал.
— Скажу лучше прямо, — немного с трудом произнес Апулей. — У тебя мало шансов получить в Лугдуне справедливый приговор. У твоих врагов в Туроне есть связи, которых тебе не хватает; и, можешь быть уверен, они приведут убедительные факты того, что твое владение Исом привело к губительному влиянию. Ты планируешь обращаться шаг за шагом, пока не дойдешь до августа — что ж, между нами, как ты сам понял Стилихон. Это будет ошибкой. Ошибка может продлить рассмотрение дела еще на два-три года, во время которых тебе нужно будет часто ездить лично, чтобы защищать себя самому, сначала здесь, потом там. Такие отлучки ослабят твое положение в Исе. Ты можешь потерять контроль над событиями, либо туда будут совать нос. О… да случиться может что угодно. К примеру, Стилихон не так всемогущ, каким он кажется. Неожиданно свергались и большие люди, чем он; или же Бог его призовет из этого мира. Не откладывай.
Грациллоний заглянул в светло-карие глаза. Его пробрала дрожь.
— У тебя есть для меня совет.
— Мы должны проблему изучить, — предупредил Апулей. — Тем не менее я думаю, мы добьемся куда большего. Отправь письмо прямо к Стилихону. Я помогу тебе его составить и вместе с ним отправлю еще и свое, даже если моя рекомендация ничего не стоит. Куда весомее было бы письмо от епископа Мартина, которое мы, думаю, добудем, и, возможно, от других влиятельных арморикцев.
— Мы не замышляем заговор за спиной Глабрио. Ты сообщаешь ему о своих действиях тогда, когда уже будет слишком поздно, чтобы он смог их каким-то образом остановить или отправить курьера, который прибудет раньше твоего. Тогда у него не будет ни оснований жаловаться на то, что против него плетут интриги, ни причин вызывать тебя в Лугдун. Ты точно так же можешь присутствовать на слушании в Тревероруме, но рассмотрение не затянется на месяцы, когда от Стилихона придет ответ. Даст то Бог, чтобы это было исключено из дела.
— Стилихона, вероятно, не так просто найти, — сказал Грациллоний, больше оттого, что хотел разложить все по полочкам. — Поскольку он все время ездит, следя за империей в целом.
Апулей кивнул.
— Как плотник на тонущем корабле, что кидается чинить, когда в бурю отлетают брусья и снасти, — с грустью ответил он. И просветлев: — Но для Глабрио это будет не меньшей проблемой. А тем временем ты сможешь укрепить позиции и выстроить защиту.
— Думаешь, Стилихон отнесется ко мне благосклонно?
— По крайней мере не осудит тебя за то, что ты отбился от рук. Твои рассуждения о нем кажутся мне логичными. Он и сам солдат, практичный человек, опытный в своем искусстве; и, я слышал, будучи наполовину варваром, он питает тоскливое восхищение перед всем цивилизованным — в том числе и перед Исом с его несговорчивостью.
— Что ты хочешь этим сказать? — вздрогнув, спросил Грациллоний.
Апулей вздохнул, наклонился вперед, положил руку гостю на колено и улыбнулся, словно посол, предлагающий перемирие.
— Не хочу тебя обижать, — сказал он. — Ис — это чудо света. Я вернулся оттуда настолько очарованный, что лишь после долгих раздумий, молитв, аскетизма я полностью осознал, как он трепещет — танцы с их неосмотрительностью — на краю ада. И я там был. — Он помолчал. — Ты не испорчен, дорогой друг. В тебе жива старомодная добродетель. Но ты должен понять, каким представляется Ис не в свете своих многокрасочных огней, а в Свете. Моли Господа, чтобы он освободил его, пока не стало слишком поздно.
— Пока, — сказал холодно Грациллоний, — моя работа заключается в том, чтобы город служил на страже у Рима.
— Верно, преданный солдат. Идем, давай теперь отложим рассуждения, выпьем вместе и поговорим о более приятных вещах. У тебя, конечно, найдется время разделить с нами невинные удовольствия?
Когда мужчины вернулись в атрий, вошли Ровинда и Верания. Женщина все еще была миловидна, разве что немного поблекла. Девочка к тринадцати годам стала худенькой, под простым нарядом скромно угадывались изгибы бедер и груди. Она едва смогла прошептать Грациллонию приветствие, уставившись в пол. Хотя потом, всякий раз, когда она думала, что гость на нее не смотрит, ее взгляд постоянно за ним следил.
Устав от ограничений — его работа, что летом была не нужна, превратилась в праздность и скуку — Томмалтах уехал из Иса, как часто делал раньше, чтобы побродить за городом. Порой он уезжал в такие поездки на несколько дней, далеко в Озисмию. За спиной меч и свернутая постель, в руке копье, которое складывалось пополам в качестве посоха, на поясе висят несколько предметов первой необходимости, включая пакет с едой и пращу, чтобы сбивать мелкую дичь. Хотя в большую часть вечеров он мог очаровать семью, которая угощала его ужином, кроватью, и возможно, спутницей на ночь.
Было ясное и холодное утро. За пределами Верхних ворот поднимался шум от кузниц и плотницких мастерских, едкий запах от дубилен, красилен, мыловаренных заводов, все те промыслы, что были запрещены в городской черте, собрались в кучу вдоль Аквилонской дороги. Здания, в которых они располагались, были преимущественно маленькие, многие примитивные, смесь глины с соломой или мазанки с соломенными крышами, но внутри и снаружи них царила веселая суматоха. Некоторые мужчины узнавали Томмалтаха и обращались с приветствиями. Он отвечал. Когда их долгое уединение наконец завершилось, исанцы стали ценить каждого иностранца.
Когда Томмалтах миновал этот район, слева от него оказался амфитеатр. Чуть поодаль Аквилонская дорога сворачивала на юг и поднималась в гору. Туда он и следовал. Там находился крутой утес. На вершине юноша остановился, не столько для того, чтобы перевести дух, сколько чтобы оглядеться вокруг. Отсюда дорога скрывала Ис из виду, а затем снова сворачивала на восток, к Аудиарне, к границе империи.
У его ног густо разросся утесник, порыжевший под воющими с моря ветрами. Ниже простиралась равнина, тесно зажатая, но тем не менее излучающая в своем мире и плодородии чувство необъятности. Урожаи собраны, листья опали, пастбища пожелтели; дома на склонах сверкали как драгоценные камни. С этого расстояния тоже видневшийся отсюда амфитеатр казался утонченным, а канал за ним — серебряной нитью. Там разросся Священный лес, но взгляд не задерживался в его тьме.
К западу расстилался мыс Pax, туда, где возвышался шпиль маяка. Впереди могилы казались бесцельно рассыпавшейся толпой. Чуть поблизости рыжевато-коричневую землю оживляли пасущиеся овцы и попадающиеся кое-где погнутые ветром вечнозеленые деревца.
Мыс Ванис было едва видно. От взгляда его заслоняли башни Иса. Они парили в своем великолепии, словно вырезанные из хрусталя, над стеной города, а она по контрасту светилась красноватым халцедоном. Туда стекались морские птицы — притянутые повозками с потрохами, что в это время дня громыхали из города, — и бесшумный шторм крыльев, взмывая в небо, пронзал башни. Вдали волновался океан, сапфировый, изумрудный, переходящий в цвет слоновой кости, там на краю света, где лежал священный Сен. Танцевали паруса; сыновья Иса еще не были готовы уйти на зиму с моря.
— Ты великолепен, — сказал Томмалтах. — Будь я поэтом, я бы пропел хвалу дому Дахут.
Немного погодя, в изумлении осознав, как уже поздно, его мечты прервал стук копыт. С востока галопом приближался всадник. От оружия отражался солнечный свет. Когда он подъехал поближе, Томмалтах узнал в нем римского легионера — это был Гвентий. Когда тот был в пределах слышимости, скотт закричал: