— Людвиг, — он позволял себе так обращаться к учителю Мюллеру, только когда они были одни, и в последний раз произносил его имя несколько месяцев назад.
На языке от него оставалось горько-сладкое послевкусие, и Феличиано очень хотелось облизнуться, чтобы скорее от него избавиться.
— Людвиг, я бы хотел сказать тебе кое-что очень важное, — сглотнув комок в горле, продолжил Варгас. — Я должен был сказать тебе об этом давным-давно, но все никак не мог найти в себе сил. А сейчас это уже не имеет значения, — он помолчал немного, задумавшись, какими словами лучше всего выразить свои мысли. — Я просто хочу, чтобы ты знал: мои чувства к тебе намного сильнее, чем привязанность ученика к учителю. Это больше, чем дружба. Для меня ты никогда не был другом, Людвиг, — вздохнул Феличиано. — Ты значишь для меня много больше.
Мюллер ответил ему молчанием, но Феличиано знал, что это не потому, что ему неприятно. У Людвига очаровательно покраснели щеки, он вытянулся в струнку и смотрел немного в сторону, избегая взгляда Варгаса. Феличиано почему-то чувствовал себя самым счастливым человеком на свете в эти мгновения, но оставалась еще вторая часть, о которой он должен был рассказать.
— Это не все, — заставив себя улыбнуться, хотя горло сдавили слезы, продолжил он. — После выпускного я собираюсь поступать в художественную академию в Венеции, — он заметил, как Людвиг вздрогнул и неуловимо нахмурился на этих словах. — Это займет четыре года, но после обучения я бы хотел остаться в Венеции навсегда. Я знаю, что не могу просить тебя поехать со мной, но все же… Я был бы так счастлив, если бы мог!
Не сдержавшись, Феличиано всхлипнул и почувствовал, как горячие слезы крупными каплями покатились по щекам. Людвиг обнял его и прижал к своей крепкой мускулистой груди — от него пахло потом и каким-то ненавязчивым парфюмом, его сердце колотилось так, словно стремилось вырваться из ребер, а руками он стискивал рубашку на спине Феличиано слишком сильно.
— Я буду ждать тебя, — глухо произнес Людвиг. — Сколько бы времени тебе ни потребовалось — четыре года, десять лет, сорок. Я буду здесь.
— Ты не понимаешь, — всхлипнул Феличиано. — Не понимаешь, да? — рыдания стискивали горло. — Я уезжаю навсегда. Навсегда!
Не успев толком успокоиться, он снова разревелся — громко, со всхлипами, залил майку Людвига слезами, отчаянно вцепился в его спину, искусал губы, пытаясь сдержаться. Мюллер мягко провел ладонью по его волосам. Варгас поднял на него затуманенный взгляд, надеясь найти хоть что-то, похожее на утешение, но Людвиг был так напряжен, и в его чистых глазах отражалось столько боли, что Феличиано не мог выдержать их взгляд. Как бы плохо и горько ему ни было, Людвигу приходилось еще тяжелее.
— Этот альбом, — отстранившись, Феличиано выудил из сумки альбом с набросками, сделанными им в Венеции в прошлом году. — Я бы хотел, чтобы он остался у тебя.
Тогда, год назад, он не решился показать его Людвигу — слишком личное, интимное, откровенное. Он боялся, что Людвиг сможет узнать из альбома слишком многое, а теперь — ему хотелось этого. Пусть это было эгоистично, он хотел, чтобы Мюллер всегда помнил о нем. О его чувствах. Людвиг взял альбом — Феличиано отметил про себя, как сильно его пальцы впились в бумагу, словно он был зол или страшно нервничал, но он знал, что Людвиг не испытывает ничего из этого. За время, проведенное вместе, он научился понимать Людвига, и сейчас тот хотел сказать что-то — хотел, но не мог, потому что был смущен и ошарашен, и совершенно растерян.
— Ты теперь ненавидишь меня? Презираешь? — Людвиг покачал головой. — Я тебе отвратителен? — снова. — Да скажи ты хоть что-нибудь! — всхлипнув, воскликнул Варгас.
— Возвращайся домой, Феличиано, — отозвался Мюллер.
Домой… Глаза Феличиано снова наполнились слезами.
Он не знал, где был его дом. Может, Флоренция? Там он родился и вырос, там жили его родители, а до брата не нужно было лететь на самолете добрую половину суток. Но он уехал оттуда так давно, что уже плохо помнил родные улочки, лица друзей и знакомых. Или Венеция? Место, где он мог рисовать сутками напролет, где не нужно было беспокоиться ни о чем, где вдохновение поджидало за каждым углом, и где Варгасу хотелось когда-нибудь умереть. Место, из-за которого он навсегда отказался от своей любви. Можно ли это назвать домом? А что, если он еще никогда не был или уже не будет дома? Куда ему возвращаться в таком случае?
— Куда? — Феличиано смог выдавить из себя лишь одно это слово, но за ним прятались миллионы вопросов, которые он бы хотел задать Людвигу, прежде чем они расстанутся навсегда.
Людвиг улыбнулся — болезненной, горькой улыбкой, как будто понимал намного больше, чем говорил, — и похлопал его по плечу. А Феличиано впервые в жизни почувствовал себя младше его.
***
Когда Андресс писал Хенрику, чтобы тот прекратил общаться с Халлдором, он действительно верил, что так будет лучше. Да, его терзали сомнения, да, ему было больно смотреть на брата, и, наверное, он самую малость ненавидел себя за то, что поступил так. Но это было правильным решением. Он знал это, он верил в это, и ничто, даже состояние Халлдора, не могли убедить Андресса в обратном. Хенрик причинил ему слишком много боли. Йенсенн давно отпустил то, что произошло между ними, отпустил свои чувства, отпустил боль и ненависть — он просто не хотел, чтобы Халлдор когда-нибудь почувствовал то же самое. Он боялся за младшего брата. Это вовсе не была ревность. Ведь не была же?
Кого ревновать? К кому? Когда один из них сломал тебе жизнь, а другой разбил сердце.
Халлдор сразу все понял правильно. Младший всегда отличался проницательностью, он умел читать Андресса как никто другой, и это было одной из многих причин, почему Йенсенн так сильно его любил. Поэтому, едва выйдя в тот день из душа, он сел на кровать — туда, где лежала до этого куртка Хенрика, — и посмотрел на Андресса тоскливым долгим взглядом. Он не стал задавать вопросов, а Андресс не стал ничего ему объяснять. Они знали друг друга слишком хорошо, чтобы нуждаться в словах.
Так, по крайней мере, думал Андресс — до тех пор, пока Халлдор не закрылся от него непроницаемой стеной. Вместе с равнодушием и отрешенностью к Халлдору пришла холодность — та, которой он всегда лишь подражал, глядя на Йенсенна. Он перестал разговаривать с Андрессом, перестал рассказывать о своих делах, мыслях и приключениях, перестал ждать, пока старший ляжет спать, прежде чем выключить ночник, перестал спрашивать совета в выборе книг и фильмов. Андрессу это не нравилось. Андрессу было больно и одиноко. Но он и так позволил себе быть слабым при Халлдоре слишком долго. Больше он не мог так его подводить. Если Халлдор решил, что ему будет лучше так — на расстоянии, закрывшись ото всех, — то Андресс не мог не принять его выбор. Они ведь братья, они будут вместе всю жизнь — еще успеют помириться. А пока он давал Халлдору время перерасти свои только-только начавшие зарождаться чувства к Хенрику и готов был ждать, сколько потребуется.
Андресс не ожидал, что его любимый младший братец окажется, в глубине души, таким вредным. Он делал назло Андрессу все — абсолютно все, что можно было сделать назло, он делал. Халлдор затаил на Андресса обиду, и Йенсенн оказался к этому не готов. Он пытался огрызаться на брата в его же тоне, пытался говорить, как строгий старший, пытался игнорировать его поведение и даже один раз решился на откровенный разговор, чего с ними не случалось с давнего детства. Все было тщетно.
Время шло, и постепенно, как Андресс и рассчитывал, Халлдор забывал о своих обидах. Они снова начали болтать — прохладно и язвительно, но, бывало, по несколько часов, — съездили домой на зимние каникулы и хорошо отдохнули в горах. На лыжах Андресс чувствовал себя свободным от любых тревог и проблем, а заново учить Халлдора кататься было еще и до боли прекрасно. Они даже держались за руки какое-то время! Андресс словно на неделю забыл, какая дыра осталась в его груди, когда Халлдор отверг его чувства, и потому возвращение в «Кагами» нагнало на него тяжелую тоску. Внутри было пусто и горько, а Халлдор частенько залипал в экран смартфона, хотя Йенсенн точно знал, что с Хенриком он больше не переписывался.