Разговаривая таким образом, дети вышли на бульвар и увидели там сидящего на скамейке подростка в длинном сером сюртучке и в шапке, надвинутой на лоб. Это был Енох, сын ученого Шимшеля, брат Менделя. Возле него собралась группа подростков, которые обращались к нему, как к старшему. Очевидно, маленький Енох, прослывший ученым и набожным, занимал такое же место среди своих сверстников, как его отец, ученый Шимшель, среди взрослых. В возрасте Еноха такое положение было великолепным и сулило ему блестящее будущее. Но красивое лицо молодого мудреца было бледным и худым, а его огромные черные глаза глубоко запали и смотрели на свет божий с каким-то особым выражением страдания и пониманием своей значительности. У него был такой вид, точно его ученость высосала всю его кровь и точно его набожность, так рано в нем проявившаяся, заполонила его хрупкое существо и овеяла его невыразимым страданием. Хаимек стал перед Енохом, оперся обеими локтями о его колени и, подняв к лицу старшего товарища свое живое круглое личико, окаймленное каштановыми кудрями, спросил:
— Енох, расскажи-ка ты нам, мне и Менделю, что такое «трефное» и «кошерное»? Почему нам нельзя есть тех булок, которых так много за окном в пекарне?
Лицо Еноха прояснилось при этом вопросе, и он начал было отвечать двум стоящим перед ним мальчикам, как вдруг другие мальчики, окружавшие Еноха, в один голос закричали, что давно уже об этом знают и слушать про это не хотят, а просят, чтобы Енох рассказал им лучше какую-нибудь интересную историю. Енох знал много интересных историй, рассказов. Он учился в хедере, прошел Пятикнижие и изучал уже Талмуд с комментариями Раше. И сейчас, ответив в кратких словах на вопрос Хаимка о «трефном» и «кошерном», он, жестикулируя, начал рассказывать о выходе Израиля из неволи и о египетских казнях. То был один из самых страшных рассказов Еноха. Казни за казнями выступали длинной чередою, и одна страшнее другой. Рассказ о тьме, которая покрыла Египет, дети слушали в глубоком молчании. Меньшее впечатление произвел рассказ о нашествии саранчи на Египет, но история о жезле Моисея, превратившемся в змею, взволновала всех необычайно.
Что бы это было, если б каждый из них мог превращать любые предметы во что ему захочется! Маленький Мендель превратил бы камушек, лежащий у его ног, в красивую пушистую шаль, а Хаимек хотел бы, чтобы сухая веточка, которую он держал в руках, превратилась в такую же красивую розу, как та, что была на старой шляпе, найденной однажды в бабушкиной корзине.
Толпу маленьких слушателей очень занимают рассказы Еноха, но иногда они прерываются всякими случайностями.
Так, например, Мордке, желая быть ближе к рассказчику, так сильно толкнул Менделя, что тот упал, а Хаимек, возмущенный несправедливостью, горя глазами и стиснув кулаки, ударил раза два Мордка в спину, затем наклонился к Менделю, поднял его, поцеловал его запачканный песком лоб, погладил залитую слезами щечку и, крепко обняв его, привлек к себе. Мендель перестал плакать, но среди присутствующих поднялся сильный шум, вызванный этой потасовкой.
Енох, не обращая ни малейшего внимания на то, что его не слушают, продолжал свой рассказ. Его невозмутимость оказалась небезрезультатной, ибо когда рассказ достиг своего кульминационного пункта — одновременной гибели всех первородных детей египтян, — внимание слушателей снова было приковано к рассказчику.
Одновременная гибель первородных произвела сильнейшее впечатление на окружающих.
Слушали с раскрытыми ртами, с выражением глубокой скорби во взглядах. Дети еще не понимали различия между национальностями, не знали о том, что одна народность может ненавидеть другую и радоваться ее несчастью. Ум их не достиг еще такой степени «развития», чтобы понимать, что такое ненависть и месть. Они жалели о египетских первородных детях так же, как если бы дети были израильтянами. Но Енох достиг уже этой степени мудрости и к египетским первородным не чувствовал особой жалости.