Геннадий Абрамов
Дай лапу
(Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак)
Сколько ни парь, ни утюжь, ни подвязывай
Собачий хвост,
Он всё равно будет торчать
Закорючкой.
Не бей собаку, и она была человеком.
БУРБОН
1
Морозный ночной воздух, подсвечиваемый робким светом одиноких окон, казался подкрашенным, лилово-пестрым.
Припав на правый бок, загребая левой передней и помогая ослабевшей задней, он полз, вспарывая мордой снег, подтапливая его жарким усталым дыханием. Старался не производить шума, чтобы не привлекать внимания, опасаясь снова встретиться с человеком. Но когда в грудь ему, в лапу или живот вонзалась упруго распрямлявшаяся ветка или царапала увязшая в снегу консервная банка, или камень, корень, или завалившийся заборный кол — боль, пронзив, опаляла, раны стискивало, сжимало, и он, ознобно передернув кожей, жалобно, по-щенячьи взнывал и на какое-то время замирал, ожидая, пока не отпустит.
Возле дома, с тротуара наискосок, прополз по рыхлому чистому снегу, завернул за угол и дотащился до подъезда. Поскулил, поскребся и, обессиленный, затих у порога, ткнувшись мордой в дверную щель, откуда теплой струйкой тек спасительный запах жилья.
— Ой, Вов, Вов, тут собака ползет! Иди скорее, она вся в крови!
Девушка в шубке и сбившейся вбок шапочке, с пухлыми губками, откинувшись и придерживая собою входную дверь, стояла, не шевелясь, оторопелая, глядя, как пес, постанывая, переваливает через порог. Вова, ухажер ее, спустился, прыгая через три ступеньки, и, увидев происходящее, тоже запнулся и отступил.
— Что с ним, Вов?
— Не видишь? Шарахнул кто-то.
— А куда он?
— Домой. Он здесь живет, на втором этаже.
— Ужас, — сказала девушка в шубке. — Может быть, его проводить?
— Сам найдет. Он умный.
— А вдруг ему никто не откроет?
— Обождем, — сказал парень. — Слышно будет.
Пес знал теперь, что доползет. Всего два марша осталось.
Позвонить, как обыкновенно делал, поднявшись на задние лапы, он попробовал и не смог. Дважды просяще гавкнул и тут же услышал, как в квартире знакомо заворчала Ирина Сергеевна.
— Явился, гуляка.
Отворив дверь, она вскрикнула, всплеснула руками и грузно осела на галошницу. Из глаз ее брызнули слезы.
— Глеб!
Глеб Матвеевич вышел в коридор и, увидев раненую собаку, качнулся и тихо выругался. Механически поднял и повесил упавшую с вешалки шубу.
— Где Денис?
— У себя.
— В Интернете сидит?
— Где же еще?
Ирина Сергеевна опустилась на корточки возле собаки, хотела было погладить, но, боясь причинить боль, отдернула руку.
— Господи, — простонала она. — Бурик, родненький! Кто тебя так? Чем помочь тебе, бедный ты мой. Лапа? Где? Что случилось с тобой?
От слабости у него падали веки. Он выдохся. У него не было сил ни на что — ни на жалобы, ни на просьбы. В тусклых, блеклых глазах его можно было прочесть только боль, усталость и безнадежность.
Ударив на распахе створкой, Глеб Матвеевич с треском отворил дверь шкафа в прихожей и выдернул старое поблекшее байковое одеяло.
— Возьми себя в руки, Ирина, — жестко сказал. — Садись на телефон, звони.
— Куда?
— В ветцентр. Вызывай скорую помощь.
Из своей комнаты выбежал в коридор Денис.
— Что? Что случилось?
Увидев мать, неловко сидящую на корточках, кровь на полу, раненого Бурбона, замер и побледнел.
— Скоты, — прошептал он, — ох скоты.
— Помоги, — сказал Глеб Матвеевич. — Держи.
Они вдвоем расстелили на полу одеяло и осторожно перекатили на него скулящего пса. Взявшись попарно за четыре угла, отнесли в ванную.
— Я знаю кто его, па. Знаю.
— Аккуратнее. Вот так… опускай.
Под струей теплой воды Глеб Матвеевич осторожно промыл псу раны. Они были глубокие, полостные. Он обнаружил три — под правой лопаткой, на животе и в паху, ближе к левому бедру.
Пес дергался и постанывал.
— Перевяжем и отвезем.
— В больницу?
— Да. И как можно скорее.
Кровоточащие раны Глеб Матвеевич прижег перекисью, наложил тампоны и туго забинтовал. Вдвоем с сыном, как в люльке, они вынесли пса в коридор.
Ирина Сергеевна механически, безнадежно накручивала диск.
— Как у тебя?
— То занято, то не отвечают.
— Пап, — сказал Денис, — а Виктору твоему нельзя позвонить?
— Придется.
Глеб Матвеевич достал из внутреннего кармана трубку мобильного телефона.
— Привет… Да, я, извини… Что? Нет. Собаку нашу кто-то искалечил… Нет, не в драке, явно двуногий… По-моему, ножевые, под грудью, в паху, на лапах… Сам?… Может умереть. Вполне… Всё равно, о чем ты, разве у нас есть выбор?… Так… Так… Записываю… Лукьян Лукич… Налепа. Это фамилия врача?… Хорошо. Я понял… Там только сторож?… Егор — как?… Христофорович… Понял… Спасибо тебе. Сейчас привезем.
— Па, я с тобой.
— И я.
— Прогрей машину.
Надев шубу и сняв ключи, Ирина Сергеевна, пошатываясь, вышла из квартиры.
Глеб Матвеевич быстро переоделся — энергичный, собранный. Вдвоем с сыном они подняли одеяло с Бурбоном и понесли к лифту.
Водительское место Ирина Сергеевна уступила мужу. Тоненько подвывающего спеленатого Бурбона положили на заднее сиденье, с ним сел мрачный, рассерженный Денис.
Торопясь, поехали, не прогрев как следует двигатель на подсосе.
На скользких участках машина часто шла юзом.
— Я тебя умоляю, Глеб, — шептала в страхе Ирина Сергеевна, когда Глеб Матвеевич, выравнивая машину, резко выкручивал руль.
В ватнике и светлых валенках с галошами, Егор Христофорович, пожилой ночной охранник ветеринарной лечебницы, отаптываясь, ждал их у распахнутых ворот.
— Здравствуйте, — сказал Глеб Матвеевич.
Он вышел из машины и с той стороны, где лежала собака, открыл заднюю дверь.
— Ишь как вы его, — покачал головой Егор Христофорович. — Замотали-то.
— А что?
— Не задохнется?
— Осторожнее, дед, — предупредил Денис. — Может цапнуть.
— Меня не посмеет, — сказал Егор Христофорович. — Правда, сынок?
Подтянув одеяло, старик подвез на нем пса к краю сиденья. Прихватив по краям, за концы одеяла, вскинул на руки и понес, охая и покрякивая, в помещение.
— Он тяжелый, — сказала Ирина Сергеевна. — Давайте, мы вам поможем?
— Ничего, я привычный, — ответил старик. — И не таких приходилось носить. Как-нибудь совладаем.
В вестибюле, сразу за дверью, он опустился на колени и аккуратно положил ношу на пол. Чуть распахнул одеяло и посмотрел на собаку.
— Держись, милый, — сказал. — Вон тебя как… Ты кто ж такой будешь-то?
— Бурик, — сказал Денис. — Бурбон.
— А по национальности кто?
— Бордоский дог.
— Бона как, — улыбался ласково старый охранник. — Дог. Да еще бордоский. Ты по-русски-то понимаешь?
— Понимает, — сказал Денис.
— Это хорошо. Значит, побеседуем. А вы езжайте, не беспокойтесь, — обернулся он к Глебу Матвеевичу. — Скоро доктор обещался. Я ему помогу, если что. Заштопаем. Будет как новенький. Езжайте. Теперь, ежели что, — завтра проведаете.
— Вам Виктор звонил?
— Он что, знакомый ваш?
— Друзья, дед. С детства.
— Добрый доктор. Отзывчивый. У нас редко оперирует, всё больше людей чинит. Это вы упросили?
Глеб Матвеевич кивнул.
— Наш Лукьян тоже хороший врач, вы не думайте.
— Не сомневаюсь.
— А это жена твоя? И сынок?
— Да.
2
Двухэтажное здание ветеринарной лечебницы упиралось в высокую мрачную стену какого-то завода. Вдоль фасада тянулась ржавая, видимо, заброшенная узкоколейка. Двор за въездными воротами был узок и тесен, по углам его возвышались аккуратные увалы снега.
Приехав сюда на другой день, Проскуряковы едва нашли место, чтобы поставить машину, втиснув ее почти впритык между палевым «москвичом» и серой «Волгой».