Она резко вскочила на ноги. Он остался сидеть. Кири тряхнула головой, и ее горячие слезы упали ему на лицо.
– Чего ты от меня хочешь?
Ему вдруг до смерти надоела ее жалость к себе. Он тоже поднялся. Он весь так и кипел энергией. Казалось, еще немного – и он взорвется. Она замерла, точно лань, завороженная ярким светом факела.
– Будь женщиной, а не пугливым ребенком!. Если хочешь умереть, возьми нож и всади его себе в живот. А если все-таки хочешь жить, тогда не губи тех, кто рядом!
– Я хочу только одного: чтобы время повернуло вспять, чтобы Мацу была со мной, чтобы Ронин…
Она отвернулась. Ее сведенные пальцы, словно когти, впились в ледяной камень парапета.
Он подошел к ней сзади и заговорил, и она содрогнулась под напором его жестких слов, как под ударом хлыста:
– Ты мне противна! Какие тебе еще надобны чудеса? Он сражается за будущее всех людей, а ты молишься своим сокровенным божкам, чтобы они вернули тебе мертвую сестру!
– Она была мне не сестрой!
Кири рывком развернулась и принялась молотить кулаками ему по груди. Она была сильной, и эта внезапная вспышка ярости испугала его. Он отступил, поскольку она тоже была воительницей, к тому же теперь превратившейся в остервенелого рассвирепевшего зверя. Она лупила его, пока он не упал, а потом насела на него, продолжая наносить удары. Ее фиолетовые глаза горели гневом, безысходностью и отчаянием.
Но он уже чувствовал, что сейчас она скажет ему такое, что стоит того, чтобы стерпеть побои.
– Ублюдок! – кричала она. – Ублюдок! Она была мной! Она была мной!
Его нос хрустнул от резкого удара. Кожа на щеке лопнула – Кири всадила кулак ему в скулу. Но риккагин почти и не защищался. Она разбила ему нижнюю губу, не переставая кричать на него, а потом вдруг вся обмякла и рухнула ему на грудь, тяжело дыша и всхлипывая. Ее волосы были мокрыми от пота.
Он ничего не говорил, а просто лежал, чувствуя, как теплая струйка крови стекает по шее, пропитывает воротник рубахи, затекает под нагрудник кирасы. Он дышал ртом. Разбитые губы уже распухли.
Она села.
– Теперь ты понимаешь? – спросил он тихо.
Она сидела очень прямо, крепко зажмурив глаза.
– Что ложь, а что правда?
– Я больше не знаю, кто я.
Он выбрался из-под нее.
Она открыла глаза и тихонько ахнула, увидев, что натворила.
– Кири, где Ронин?
Она протянула руку, загребла снег и приложила к его носу. Снег сразу сделался розовым.
– Далеко. Очень далеко. Не знаю, где именно. Но в одном я уверена. – Она приложила кусочек льда к его разбитой губе. – Он вернется.
И только теперь она вытерла слезы, уже подсыхающие на щеках.
Поначалу вокруг него вился снег, переливавшийся нежным искрящимся перламутром в розовом свете зари. Но когда он спустился чуть ниже и погрузился в рыхлые облака, все утонуло в тумане, и очертания мира расплылись.
Скоро, сказала она. Уже скоро. Что крылось в этих глазах, темных, точно маслины?
Окутанный облаками, он думал об Эгире, который когда-то помог ему. Еще там, в другой жизни, когда он был Ронином. Он узнал в нем, уже после того, как убил – первая кровь, окропившая длинный сине-зеленый клинок, на котором она выгравировала его имя Ака-и-цуши, что в переводе с древнебуджунского означало «Алые Вести», – то существо, что ворочалось в темных глубинах под его разбитой фелукой на пути в Шаангеей. То существо, что спасло Ронина от колдовских воинов Дольмена, посланных Сетсору, чтобы уничтожить его, прежде чем он доберется до Ама-но-мори. Именно он, Эгир, вздыбил тогда свое исполинское тело и породил неестественное течение, оторвавшее его судно от вражеских кораблей и донесшее его до рифов Ксич-Чи.
А он убил его. Эгира.
Зачем?
Он постарался не думать об этом, попытался расслабиться и уйти в себя, к раскаленному ядру своей сущности.
Он выбрался из облаков, в которых полыхали зеленые молнии, и вышел к нижним отрогам горы, где на ветру шелестели бирюзовые сосны. Вскоре тропа стала пологой, и у него появилась возможность идти быстрее.
Даже в полном боевом облачении он легко и без видимого усилия спускался по склону горы, минуя высокие сосны, полной грудью вдыхая их пряный аромат и прислушиваясь к звукам просыпающегося мира. Стрекотание насекомых. В отдалении – крики летящих гусей.
А когда он вышел из-под сени последних величественных сосен на отрогах Фудзивары, они уже ждали его. Моэру, Оками и Азуки-иро.
Стоя внизу, они наблюдали за тем, как он спускается к ним. Он еще издали заметил, что Оками и Азуки-иро потупили взоры, но не из благоговения перед ним, а из уважения к последнему мифу своего народа, к живому его воплощению, представшему перед ними.
– Это он, – прошептал Оками. – Тот, кто остановит тьму. Воин Заката.
– Никуму все-таки сделал это, – произнес Азуки-иро. – Я знал, что так будет. Он был буджуном, и наши традиции глубоко укоренились в его душе. Карма. Теперь его имя вовеки пребудет в истории.
– Ханеды больше нет, – объявил Воин Заката. – Когда я рождался, там разразилась ужасная битва.
– И Ронин, и Никуму погребены под дымящимся пепелищем Ханеды, – тихо проговорила Моэру. – Пройдет время, и на том месте будет воздвигнут храм.
– В честь дор-Сефрита, – сказал Воин Заката.
– В честь всех буджунов, – добавил куншин.
Моэру безмолвно шагнула вперед, не отрывая взгляда от Воина Заката.
Азуки-иро обратился к Оками:
– Пойдем, друг мой, нам пора возвращаться в Эйдо. Дайме готовы, и я должен провести смотр.
Он извлек из складок одежды какой-то небольшой продолговатый предмет из слоновой кости и подал его Оками:
– Возьми мою печать. Покажешь ее начальнику порта и от моего имени передашь, чтобы он готовил корабли. Теперь, когда с нами Воин Заката, буджуны примут участие в Кай-фене.
Он обвел взглядом аметистовые склоны Фудзивары.
– Воистину, эта гора соответствует имени, данному ей. «Друг Человека».
Не говоря больше ни слова, они прошли через поляну к тому месту, где стояли, пощипывая траву, их стреноженные лошади. Усевшись в седло, они развернули своих скакунов и унеслись по широким волнующимся полям.
Едва они скрылись из виду. Воин Заката обратил пристальный испытующий взгляд на лицо Моэру, словно видел ее впервые.