Лицо Саламандры не выражало ни гнева, ни удивления.
— А ты думал, что я ей поддамся? Мне казалось, ты знаешь меня получше. — Он весело хохотнул, а потом вдруг умолк, склонив голову, будто прислушиваясь к этому давно забытому, непривычному звуку.
Его беспокойно окликнул кто-то из охранников.
— Встать по периметру, — приказал он негромко. — И смотрите мне, чтобы никто не пробился.
Воины разъехались, окружив Саламандру и Боннедюка плотным кольцом. Рядом со своим господином остались лишь два знаменосца с черными штандартами, плещущимися на ветру, точно огромные крылья ночной хищной птицы.
— Нет-нет, — сказал он Боннедюку Последнему. — Странно, что ты не догадался. А я-то считал тебя человеком умным… Выжили только мы. А как? Почему? Подумай! Я, как и ты, заключил договор.
— С этой тварью. И с помощью его могущества ты промчался через столетия, как зверь, в которого ты превратился. Сколько жизней…
— Безжалостный ветер задувает свечи. Все они ничего собой не представляли. — Он натянул поводья, чтобы успокоить свое черное чудовище, волновавшееся из-за запаха свежей крови. — Нет, я, пожалуй, поправлюсь: они кое-что собой представляли, но по сравнению со мной это было почти ничего, ибо себя я ценю превыше всех прочих…
— Если бы здесь был дор-Сефрит…
На лицо Саламандры на миг набежала тень.
— Но его здесь нет. Его уничтожили. Да, — подтвердил он, заметив выражение лица Боннедюка Последнего. — Это все же свершилось. Он ушел навсегда. Как он и предрекал, Дольмен уничтожил его, напав в самый неподходящий момент, когда он занимался другими делами. Эта схватка немного отсрочила пришествие Дольмена, но, по-моему, оно того стоило. Больше не будет никаких козней…
Черный зверь поднялся на дыбы, бешено закатив глаза.
— Теперь остались только ты и я. Поскольку ты последний из своего племени и ты один можешь сказать Ронину…
Боннедюк Последний пришпорил луму, возликовав в глубине души, но стараясь при этом сохранить каменное выражение лица. Дольмен не мог не знать о появлении Воина Заката и о том, кем он был раньше, но предпочел не сообщать об этом своим подручным.
— Конец близок, Токаге! — воскликнул он, приближаясь к черному исполину.
Сейчас с ним не было Риаланна, и защиты от него не дождаться, но Боннедюк оставался спокоен. Когда-то ему вручили этот священный дар, от которого он не мог отказаться, как не мог отказаться и от мучительных поисков сквозь века — не мог после того позора, который навлек его господин на его народ.
— Ты произнес мое старое имя! — прошипел Саламандра, и его лицо в первый раз исказилось от гнева. — На колени, ничтожный, ибо лишь на коленях дозволено произносить его!
Он взмахнул рукой.
Боннедюк Последний все же успел их заметить.
Сюрикены. Черные металлические звезды.
Его ноги уже освободились от плена стремян.
Он соскользнул с седла.
Ни на что другое времени не оставалось.
Он услышал жужжание, словно мимо пролетел рой рассерженных пчел. Два сюрикена вонзились в голову лумы; скакун опустился на колени и завалился на бок, и Боннедюку пришлось откатиться по грязи в сторону, чтобы его не раздавило.
По липкой, скользкой земле, ощетинившейся разбросанным оружием. Под раскатистый хохот Токаге, под эхо из коридоров Времени, грохочущее у него в голове, под смех, прокатившийся по долгим эпохам, когда он влачил свое жалкое существование, насмехаясь над всеми людьми, добрыми и достойными, кровь которых он пролил. Токаге! Кости, которые он поломал, слезы, смерти, причиной которых он стал. Невыразимая мука.
Боннедюк Последний поднялся, вскарабкавшись на груду тел, мертвых и умирающих. Нога у него болела, но разум сам по себе отключился от давно знакомой, ставшей привычной телесной боли. Теперь он настроился только на скорбь своего давно мертвого народа. Народа, который не успокоился в вечности. Который взывает о мщении. Народа, опозоренного историей. Опозоренного Токаге, его властелином.
— Я многому научился в течение веков, — сказал Токаге, обращаясь как будто к себе самому. — Я больше не зверь, что бы ты ни говорил. Я хочу, чтобы ты это понял перед тем, как я тебя убью. Пришел день зла, наступил новый цикл. Я знал это. Все очень просто. Кто одержит победу…
Боннедюк Последний пошел вперед, не обращая внимания на долетающие до него слова; адреналин растекался по телу, бурлил в руке, крепко сжимавшей меч. Он слышал лишь крики своего опозоренного народа, взывающего к нему сквозь неисчислимые века. Он чувствовал только их муку. Он хотел одного: покончить с этим…
— Я не стал бы заключать с ним союз, — продолжал Токаге, повернув на мгновение массивную голову, чтобы взглянуть через реку на черный, обугленный лес. — Я не люблю его, эту мерзкую тварь. Ни один человек не способен его полюбить. Он — это уничтожение всего и вся. Но разве у меня был выбор? Либо это, либо смерть…
Боннедюк Последний буквально физически ощущал устремленные на него взоры своих соплеменников, и их сила передавалась ему, кипела в его крови, и впервые за столько веков он почувствовал, что значит жить. По-настоящему жить. Нет ощущения лучше, полнее…
«Теперь я то, что я есть», — сказал он себе.
— На моем месте ты поступил бы так же, я знаю, — задумчиво проговорил Токаге. — Тебе легко обвинять меня. Ты не смотрел в лицо смерти. Не ощущал ее хладных объятий, ты не чувствовал, как уходит сознание, как убывает воля…
Черный скакун снова взвился на дыбы при виде приближающегося Боннедюка Последнего.
— Я не мог так просто расстаться с жизнью! — Глаза Токаге сузились в хитрые щелки. — А потом я начал понимать, что это не так уж и плохо, потому что я обнаружил, что с каждым днем становлюсь все сильнее, и я принялся тайно вытягивать из него силы, и скоро, уже очень скоро даже он не сможет остановить меня. И тогда я освобожусь от него. И уничтожу его!
Где-то в глубине души Боннедюка Последнего еще теплились остатки сочувствия к этому загнанному, человеку, подгоняемому призраком власти, который не дает ему покоя. Наверное, это лишь отголоски прежних времен, какие-то старые ассоциации, сказал он себе. Потом пропало и это. Все затопила алая буря его последнего броска к отмщению.
Исполняя приказ Саламандры, приземистые воины, подгоняемые насекомоглазыми риккагинами, хлынули в расширяющуюся брешь в оборонительных порядках войска людей. Выставив пики сплошными рядами, они продвигались вперед, пресекая все попытки контратаковать.
Через удерживаемый ими проход по равнине к высоким стенам Камадо пошли гребенчатые воины. Вопя и беснуясь.
Моэру, увидев, что ее пехоту оттесняют, собрала вокруг себя немногих оставшихся конников и поскакала во весь опор вниз по реке — искать буджунов.
Они сражались длинными клинками, в древней манере, как их учили много веков назад. Их броски и уходы были настолько стремительны, что один начинал проводить прием, не дожидаясь, пока второй закончит движение. Это было как непрерывный поток точно направленной энергии.
— Я — самый лучший, малыш. Никто даже близко со мной не сравнится, — назидательно проговорил Токаге. — За исключением твоей судьбы. Тебя ждет почетная смерть, смерть воина.
— Время для болтовни миновало, — отозвался Боннедюк Последний. — Твои дела говорят сами за себя. Тебе нечего сказать в свое оправдание. Ничто не искупит твоей вины.
— Моей вины? Я делал лишь то, что был вынужден делать… чтобы выжить…
— Ты пресмыкался, как животное…
— И я жил, глупец!
— Уцелеть — это еще не все. Жизнь должна иметь смысл.
— Значение имеет лишь то, что сейчас я здесь. И я уничтожу тебя!
Она обнаружила Оками на мутных речных отмелях. Он получил три ранения, но продолжал сражаться. Он собрал под своим началом отряды буджунов, и они продвигались вверх по течению, пытаясь ликвидировать вражеский прорыв.
По илистым берегам и через равнину шли плотным строем буджуны, собирая кровавую жатву, сметая все, что стояло у них на пути.
Они сблизились. Мелькнул тонкий круглый клинок, выброшенный с внутренней стороны запястья Боннедюка. Этот шестой палец был направлен в шею противника, но Токаге отбил его при помощи токко — короткого металлического оружия с загнутыми трезубцами с обоих концов.