— Три минуты вышли, Люк, — сказала она тихо.
— О, — сказал я, возвышаясь над ней и пуская слюни. — О! Прости, — добавил я.
— Пока достаточно, — сказала она. — И спасибо.
Потом она зарылась лицом в мой живот, и мы перешли к славному страстному сексу, не продиктованному Жребием, — такому, какой обычно бывает в начале или в конце романа, когда эмоции зашкаливают. С тех пор она была сострадающей или любящей. По большей части. В то утро, когда Жребий выбрал теннис, мы поехали на залив и плавали, играли в мяч с Ларри и Эви, грелись на солнышке и снова плавали. Потом вернулись в фермерский дом и пили славные крепкие коктейли с джином, разговаривали за супом и чизбургерами и курили травку. Пока Лил делала шоколадные пирожные, мисс Вэлиш играла на гитаре, а мы с Фредом пели дуэтом о Гарварде и Корнеле. И снова курили травку, потом разошлись по своим комнатам, и мы с Лил занялись любовью, медленно и томно, и хихикали, а она кричала. Забрел Фред, голый, и спросил, нельзя ли к нам присоединиться и устроить оргию, и, бросив Жребий, я должен был ответить «нет», а Фред сказал, что имел он этот Жребий, и я снова бросил кубик и сказал, что он может иметь Жребий, но не нас. Вошла мисс Вэлиш, и Лил сказала нет, не бросая Жребия, и мы сидели и обсуждали поэзию, сексуальную распущенность, травку, порнографию, противозачаточные пилюли, всевозможные позы, пенисы, половые органы, потенцию, вседозволенность, игры и половые члены.
Уже совсем поздно мы с Лил снова занялись любовью, и делали это неспешно и томно, и хихикали. От всех этих разговоров она была вся медовая и, прежде чем заснуть, сказала мне мечтательно: «Теперь у дайсмена есть дом», а я сказал «м-м-м-м», и мы заснули.
52
— Я хочу, чтобы вы помогли мне сбежать, — тихо сказал Эрик, осторожно держа сэндвич с салатом из тунца, будто боялся, что он развалится у него в руках. Мы находились в кафетерии Отделения У, теснясь среди других пациентов и их посетителей. Я был одет в старый черный костюм и черную водолазку, на нем была грубая серая больничная одежда.
— Почему? — спросил я, наклонившись к нему, чтобы лучше слышать сквозь гул голосов.
— Мне нужно выбраться; мне здесь больше нечего делать. — Он смотрел через мое плечо на людей, толпившихся в очереди у меня за спиной.
— Но почему я? Ты ведь знаешь, что не можешь мне доверять, — сказал я.
— Я не могу доверять вам, они не могут доверять вам, никто не может доверять вам.
— Спасибо.
— Но вы единственный не заслуживающий доверия на их стороне, кто знает достаточно, чтобы нам помочь.
— Какая честь. — Я улыбнулся, откинулся на стуле и машинально сделал глоток через соломинку, ведущую в картонный пакет шоколадного молока. Я пропустил начало следующей фразы.
— …уйти. Я это знаю. Каким-то образом это произойдет.
— Что? — сказал я, снова наклоняясь вперед.
— Я хочу, чтобы вы помогли мне сбежать.
— А, это, — сказал я. — Когда?
— Сегодня вечером.
— Вот как, — сказал я как доктор, столкнувшийся с особо интересным комплексом симптомов.
— Сегодня вечером в восемь.
— Не в восемь пятнадцать?
— Вы закажете автобус, чтобы свозить группу пациентов на Манхэттен, на «Волосы». Автобус придет в 7:45 вечера. Вы поедете с нами и выведете нас из автобуса.
— Почему ты хочешь посмотреть именно «Волосы»? Его темные глаза метнули на меня быстрый взгляд, потом вернулись к очереди за моим плечом.
— Мы не собираемся смотреть «Волосы». Мы собираемся сбежать, — тихо продолжил он. — Вы всех нас высадите на другой стороне моста.
— Но никто не может уйти из больницы вот так, без письменного распоряжения, подписанного доктором Манном или одним из других директоров больницы.
— Вы подделаете распоряжение. Если дежурная медсестра получит его от врача, никто не заподозрит подделку.
— После того как ты окажешься на свободе, что случится со мной?
Он невозмутимо оглядел меня и с абсолютной убежденностью сказал:
— Это неважно. Вы транспорт.
— Я транспорт, — сказал я.
Мы посмотрели друг на друга.
— Автобус, чтобы быть точным, — добавил я.
— Вы транспорт, вы будете спасены.
— Какое облегчение.
Мы посмотрели друг на друга.
— Почему я должен это делать? — спросил я наконец. Шум вокруг нас был ужасающим, и мы, не осознавая, придвигали головы все ближе и ближе друг к другу, и теперь их разделяло всего шесть дюймов. В первый раз по его губам пробежал намек на улыбку.