Нытье и бормотанье Остерфлада стали по большей части неразборчивы, и Джина еще дважды ударила его изо всех сил; теперь он до конца выгибал спину, будто хотел принять свистящий ремень животом и бедрами.
— Подростки сейчас такие жестокие, — сказала глупая женщина другой глупой женщине, когда они выгуливали собак.
Джина вернулась к дивану, большие глаза улыбались мне, и взяла в свой теплый рот мою новую плоть без костей, и сосала ее и жевала с хорошим аппетитом. Я улыбался, тупо глядя на экран, где двое мужчин, неубедительных и глупых, убежденно говорили о лошадиной силе своих убедительных автомобилей и о заездах наперегонки с убедительными мотоциклами своих сыновей.
Джина, откинув голову, с дрожащими грудями, охватила ладонями мои яйца и ягодицы и заталкивала мой взбухший, липкий, горячий член глубже себе в рот, сжимая руками, чтобы заставить меня погрузиться глубже, глубже. Шпагоглотательница изгибается еще сильнее, со стоном вводя меня все глубже до самого горла. Потом наружу, задыхаясь и тяжело дыша, облизывает и снова вниз, вниз, опять целиком заглатывая великое изнуренное оружие столь любимого противника — страшно интересно, может ли она всосать всё мое тело, как пылесос-привидение в мультике? Вниз, теперь ее палец в моем анусе, потом вытягивает меня изо рта, дыша мной, проводит языком, скользя долгим тяжелым поцелуем вдоль меня всего и потом внутрь опять глубоко, глубже… и наружу за глотком воздуха.
Она перевернулась на спину рядом со мной на диване, раскинула ноги и, откинув голову назад, снова направила меня в свой рот и к основанию горла. Последнее, что я слышал, прежде чем ее липкие бедра сомкнулись у моих ушей, был рев мотоциклов с экрана.
Джина купалась в сперме, поте и собственных любовных соках, она использовала мою голову как гигантский пенис и прижимала к себе, сжимая бедрами, извиваясь, жаждая, чтобы что-то вошло в нее, зарывая меня в шелковистый ил ее пещеры, пока я не почувствовал, что тону, и не вырвался на свободу.
— Мы это сделали, мы сделали это! — кричал из телевизора какой-то мужчина, пока рев других мотоциклов не заглушил его. Приложив губы только к ее клитору, я, продолжая обнимать ее ягодицы, проскользнул пальцами в изобильные отверстия, влагалище ее было как глубокий шелковистый омут чистейших смазок, а другое отверстие как гладкая, обтягивающая перчатка. Я чувствовал, что одна рука Джины сжимала мой член у его основания и время от времени сжимала мои яйца, а другая рука была на моих ягодицах и в моей расселине. Еще одна рука сильно царапала мне спину и плечо, пока я не задался вопросом, откуда у нее взялась третья рука, и не увидел вдруг в пяти дюймах от своих глаз жуткий искривленный оскал Остерфлада, глаза его были выпучены.
— Пить, пить, — стонал он и царапал мое плечо.
Я поднялся вместе с Джиной, вырвал свою нижнюю половину из ее рта и отправился к винному шкафчику за стаканом воды. Когда я вернулся, Джина стояла рядом с Остерфладом; он привалился к дивану. Когда я подошел, она протянула мне ремень.
— Хочешь попробовать разок-другой? — сказала она.
— Нет-нет, я пацифист, — сказал я. — Но всё равно спасибо.
Она шагнула ему за спину и подняла ремень, но я попросил ее подождать, пока не дам ему воды. Он повернулся ко мне и протянул дрожащую руку за стаканом, взял его, поднес к губам и начал глотать. Ш-ш-ш… Шмяк! Ремень хлестнул по руке со стаканом, и вода выплеснулась на пол.
— Это не очень хорошо с твоей стороны, — сказал я. Мне пришло в голову, уж не был ли Остерфлад бессмертным.
Она улыбнулась мне, глаза сияли, как у школьницы, которой только что удался особенно хороший трюк со скакалкой.
— Спасите меня, Райнхарт, спасите, — пробормотал Остерфлад и вцепился мне в колени. Но, без дополнительного удара Джины, он вдруг скатился на пол и выгнул спину. Джина улыбнулась ему, но он не разгибался; у него была очередная конвульсия. Пока я наблюдал за ним, ремень легко скользнул по моим волосам и упал мне на плечо; Джина сделала из него петлю, затянула ремень вокруг моей шеи, как арканом, повела к стулу и заставила сесть.
Она оседлала меня, маленькими погружениями опускаясь на твердый член, который она передислоцировала к одному отверстию, рядом, чуть внутрь, затем в другое, а потом она скользнула на меня, увлекая член глубоко внутрь. Мы терлись, кусались и царапались, сжимали, щипали и сосали, и смех заливал нас. Остерфлад булькал и задыхался, и кто-то сказал: «То есть это все-таки не пчелы», и я встал и крепко прижал к себе Джину, держа ее за ягодицы, упал на колени на ковер, а потом сверху на нее. Она уже кончала в бешеной пульсации, сося и кусая мое плечо, и я таранил, а Остерфлад булькал, и я долбил ее, долбил и долбил, и долбил. Мой рот был наполнен грудью, и смех тек над нами долбежкой, долбить и, ах, потекло горячее, ах, расплавленная мокрая лава льется в нее, ах, ах и еще разок. ХОРОШО. АХ-ах-ах, хорошо, хорошо, хорошо. Вот Остерфлад слева от меня, красивый, скалится, лежит на боку, колени подтянуты к животу. Его лицо прекрасно, искривленное в страшном оскале, член тверд, живот разливает сперму лужицей на ковер, глаза открыты, стеклянные, распахнутые, застывшие, неподвижные, мертвые.