Средних лет женщина вульгарно домогалась, чтобы я ее соблазнил, и Жребий велел реагировать благосклонно. Я обнаружил, что слюнявлю ей шею и сжимаю ее обширный корсаж, но чувствую себя совершенно отстраненным. Мой фаллос оставался детумесцентным[156]. Через пять минут она переключилась на кого-то еще.
Пробуждение наступило на пятый день, в комнате творчества. Жребий выбрал для меня задание написать четыре страницы на новом языке, — языке, который главным образом использовал бы слова известной лексики, но сочетал их в новой грамматике, новом синтаксисе и произношении. Я должен был попытаться выразить подлинные чувства. Я просидел час и не смог продвинуться дальше каракулей. Затем я наконец написал предложение:
«Дерьмокопатель балуется пинг-понговой поэзией».
Мне нравилось, как оно звучит, но синтаксис был слишком стандартным. Я написал второе:
«Ободранная. Шкуроснятая, зажаренная. Дубина это».
Я чувствовал, что это уже лучше, только не хватало глаголов.
«Дядинокая откушерка шлепетляется на воркушет-ку, ушишав незнадомцев под хверью».
Я улыбнулся себе: я чувствовал, что подбираюсь ближе к истине.
«Спитый с толку грохопромахнулся, переизрыжает душку, откушерка шлепетляется, дриснея. Я хотел куромельку. Не будит тебе куромельки, скозлал бапочка. Ты опять не клухался, заветил он в жутку. Шорт добери терьмо энакое. Шортова святолочь».
Но мне нужно было выражать подлинные чувства. Как это сделать, не будучи до абсурдности внятным и тривиальным? Нужно идти дальше, подумал я:
«А зъесмь сычинитель. Сычинитель есть гекто, кто сычиняет. Слово, сново, злово… ш тоже телать? Прыщай, скукета бизнесловных тигрищ. Хутые у меня шканцы заваевыть приз. Пресвятая Покаротица, скатерь Божия… Ах-х-х».
Нераскупленный Искупитель, камо грядеши?
Чудыка Вихря, ты сгрудил меня
До бредела. Ражеанальность выговнила из меня
Всесилы мои. Молю тебя о милосерии твоем.
Исползайте вашу голову, ваш сразум, ваши ни зги! Вашу ражеанальность! Путьте ражеанальны! (Расплатная команда уничтожит нас всех.) Мните, полноумный человек — тот, кто расслаждается жизнью, находит много иградостей. Тот райбенок, кто ницшего не злает. Будьте ражеанальны, используйте сцыкологию. Но пишите, пашите, ищите, жите!
Бок чудыка Вселенной
(И ус умер за наши хихи!)
Бок чудыка Вихря
(Он сжужает всё широкое и свободное)
Бог делает шорстким пипкое
(Кучу валите тому, кто имеет многое)
Семь смертных хихов именует он,
За сдуманное нами мы должны покараяться
(Луповь, говорит Хисподь, эт овсо)
И так возлупил Бок Вихрь, что одрал сына своего неинородного, дабы всякий вертящий, что он умер за их хихи, мог иметь жизнь увечную.
Ах, Люк, я писал и писал, два с половиной часа я писал всю эту великолепную бессмыслицу и смыслицу, которые так перемешались, что у моих аспирантов уйдут десятилетия на то, чтобы все это расшифровать. Это прекрасно. Мне было так хорошо, что следующая же толстая особь женского пола, надувшая титьки для Богглза, была вздернута на месте. Дорогой Люк, ты совершенно сумасшедш, а я твой вернодурный деплифроз.
Твой Гобблз
89
[Допрос доктора Люциуса Райнхарта инспектором Натаниэлем Паттом из полиции Нью-Йорка касательно скоропостижной ригидификации м-ра Франклина Делано Остерфлада.]
— Рад снова вас видеть, инспектор Патт, — сказал доктор Райнхарт. — Как вам жилось?
— Прекрасно, спаси… Садитесь, Райнхарт.
— Спасибо. У вас новый диван.
— Вы знаете, почему я вас пригласил?
— Нет, боюсь, не знаю. Еще кто-то из больных потерялся?
— Вы знаете человека по имени Фрэнк Остерфлад?
— Да, знаю. Он был…
— Когда вы его видели в последний раз?
Доктор Райнхарт вытащил кубик, потряс его в сложенных ладонях, наклонился и бросил на стол инспектора. Ознакомившись с результатом, он сказал: