— Ты думаешь, что ты Христос?
Он отвел взгляд и посмотрел на закопченное окно.
— Имеющий уши, чтобы слышать, да услышит, — сказал он…
— Я не уверен, что ты достаточно любишь, — сказал я. — Я думаю, что любовь — ключ ко всему, а тебя, похоже, переполняет ненависть.
Он снова пристально взглянул на меня.
— Вы могли бы сражаться, Райнхарт. И без всяких игр. Вы должны знать, кто ваш друг, и любить его, и знать, кто ваш враг, и нападать.
— Это трудно, — сказал я.
— Просто откройте глаза. Имеющий глаза, чтобы видеть, да увидит.
— Я всегда вижу и хороших, и плохих парней, мельтешащих внутри одного и того же человека. Но никогда не вижу мишень. Всегда хочу простить и помочь.
— Человек, что вне машины, Райнхарт, и человек, который является частью машины, — их несложно увидеть. Тех, кто лгут, обманывают, манипулируют и убивают, — вы видели их. Просто пройдитесь по улице с раскрытыми глазами, и у вас не будет недостатка в мишенях.
— Ты хочешь, чтобы мы их убивали?
— Я хочу, чтобы вы с ними сражались. Идет мировая война, и каждый призван, и вы либо за машину, либо против нее, вы или часть ее, или она каждый день проходится рашпилем по вашим яйцам. Сегодня жизнь — это война, хотите вы этого или нет, и пока что, Райнхарт, вы по другую сторону.
— Но ты должен возлюбить врагов своих, — сказал я.
— Конечно. И ты должен ненавидеть зло, — ответил он.
— Не судите, да не судимы будете.
— Не садись голой жопой на ежа, — ответил он без улыбки.
— Мне недостает огня: я всех люблю, — сказал я грустно.
— Вам недостает огня.
— Какая тогда роль мне по плечу? Я хочу быть религиозным человеком.
— Может, ученика, — сказал он.
— Одного из двенадцати?
— Вероятнее всего. Ведь ваша цена — тридцать баксов в час?
Сидя напротив Артуро Тосканини Джонса полчаса спустя, я чувствовал себя подавленным, усталым и говорил мало. Иисус из меня не получился. Поскольку Джонс тоже был по своему обыкновению молчалив, мы так и сидели в приятной тишине, пребывая каждый в своем мире, пока я не нашел достаточно сил, чтобы попытаться доиграть свою роль до конца.
— Мистер Джонс, — наконец сказал я, глядя на его напряженное тело и насупившееся лицо, — вероятно, вы правы, что не доверяете ни одному белому человеку, но попробуйте представить на мгновение, что меня, возможно из-за какого-то собственного невроза, переполняет теплое отношение к вам и глубокое желание помочь любым возможным способом. Что я мог бы для вас сделать?
— Вытащи меня отсюда, — сказал он так, будто ждал этого вопроса.
Я взвесил сказанное. Из бесед на предыдущих двадцати или около того сеансах я понял, что это было его единственное и всепоглощающее желание, — как у зверя, заключенного в клетку, других желаний у него не было.
— А после того, как помогу вам освободиться, что еще я мог бы для вас сделать?
— Вытащи меня отсюда. Пока я в неволе, думать больше ни о чем не могу. На свободе я…
— Что вы будете делать на свободе? Он резко повернулся ко мне.
— Черт возьми! Мужик, я сказал, вытащи меня отсюда, хватит болтать. Ты сказал, что хочешь мне помочь, а сам несешь всякую чушь.
Я взвесил сказанное. Было ясно, что бы я ни сделал для Джонса в стенах больницы, это будет не более чем поступок белого доктора. Моя любовь никогда его не тронет, пока я не преодолею этот стереотип. Освободившись, он может запросто счесть меня белым тупицей, которого он хорошо наколол, но это будет совершенно не важно. Внутри больницы могла быть только ненависть. Снаружи…
Я встал, подошел к закопченному окну и выглянул наружу; там группа пациентов вяло играла в софтбол.
— Я выпущу вас прямо сейчас. Вы сможете пойти домой сегодня днем, перед ужином. Это будет несколько незаконно, и у меня могут возникнуть неприятности, но если свобода — это всё, что я могу вам дать, я дам вам ее.
— Ты меня разводишь?
— Вы доберетесь до города где-то за час, если я сам вас отвезу.
— А в чем прикол? Если я могу выйти сегодня, почему я не мог выйти месяц назад? Я ни фига не изменился, — усмехнулся он.
— Знаю. Зато я изменился. — Я опять повернулся к нему спиной и посмотрел в окно. Там за лужайкой, где играли в софтбол, маленький мальчик пытался запустить воздушного змея.
— Думаю, эта больница — тюрьма, а врачи — тюремщики, — сказал я, — а город — ад, и наше общество работает на то, чтобы убить дух любви, который может существовать между людьми. Мне повезло. Я тюремщик, а не заключенный, и поэтому могу вам помочь. Я помогу вам. Но позвольте попросить вас об одном одолжении.