Когда я повернулся к нему, он сидел, подавшись вперед, на самом краешке стула, напряженный и сосредоточенный, как животное перед прыжком. Когда я замолчал, он нахмурился и прошептал:
— Каком?
Этот хмурый вид и шепот предупредили меня, что не сработает ни одно из двух «одолжений», которые были у меня на уме: «приходи ко мне в офис» и «будь моим другом». Человек не станет по-дружески относиться к своему тюремщику за то, что тот дал ему свободу, коль скоро свобода была заслуженной; что касается отношений «доктор — пациент», в них изначально заложено поражение. Я стоял, беспомощно глядя на него.
— Что я должен сделать? — спросил он. Корабельный гудок на реке простонал дважды, как предупреждение.
— Ничего, — сказал я. — Ничего. Я вспомнил, что хотел помочь вам. Точка. Вы не должны ничего делать. Вы выйдете на свободу. На свободе делайте, что хотите. Будете свободны и от этой больницы, и от меня.
Он посмотрел на меня с подозрением, а я на него серьезно, как актер, играющий благородного героя. Мне очень хотелось сказать вслух, какой великолепный поступок я совершаю, но скромный Иисус одержал верх.
— Ну, вперед, — сказал я. — Раздобудем ваши вещи и уберемся отсюда.
Как оказалось, чтобы вызволить Артуро Тосканини Джонса, понадобилось больше часа, причем, как я и опасался, это было незаконно. Мне удалось выписать его из отделения под мое попечение, но выписка не давала ему разрешения покинуть больницу. Для этого нужно было формальное распоряжение одного из директоров, которое в тот день получить было невозможно. Поговорю с доктором Манном за обедом в пятницу или, может быть, позвоню.
Я отвез Джонса в дом его матери на 142-й улице в верхнем Манхэттене. За всю дорогу ни один из нас не проронил ни слова, а выходя из машины, он сказал только:
— Спасибо, что подвез.
— Пустяки, — ответил я.
Он слегка замешкался, хлопнул дверцей и зашагал прочь.
Еще одной безрезультативной подачей больше для Иисуса.
К тому моменту как я освободил Артуро из больницы, я был совершенно измотан, так что мое молчание в машине отчасти объяснялось усталостью. Ежеминутно стараться быть кем-то вроде Иисуса, не вполне естественным для своей личности, — тяжелая работа. Да просто невыполнимая, если уж честно. В течение всего того дня я замечал, что моя система могла выдержать не более сорока минут пребывания в роли любящего Иисуса, после чего я впадал в апатию и безразличие. Если я продолжал играть роль после сорокаминутной отметки, то делалось это скорее механически, чем с чувством.
Пока я ехал на свидание с Арлин, мой затуманенный разум пытался тщательно проанализировать наши с ней отношения. Христианство смотрит на адюльтер неодобрительно — это я понимал. Наши отношения были грехом. Должен ли Иисус просто уклониться от рандеву с любовницей? Нет. Он захотел бы выразить свою любовь к ней. Свое агапэ[56]. Он захотел бы напомнить ей о некоторых подобающих случаю заповедях.
Таков был замысел Иисуса, когда он встретился с миссис Джейкоб Экштейн в Гарлеме на углу 125-й улицы и Лексингтон-авеню и поехал к слабо освещенной секции автостоянки аэропорта Ла-Гуардиа, выходящей на залив. Женщина была весела и непринужденна и большую часть дороги проговорила о «Случае Портного»[57], книге, которую Иисус не читал. Но из того, что она говорила, было ясно, что автор романа не познал любви и что книга усугубляла циничное, лишенное чувства вины, бесстыдное и беспечное погружение миссис Экштейн в западню. Такой настрой казался Иисусу категорически неправильным, чтобы приступать к обсуждению иудео-христианской любви.
— Арлин, — сказал Иисус после того, как припарковался, — случалось ли тебе испытывать чувство великого тепла и любви к людям?
— Только к тебе, любимый, — ответила она.
— Случалось ли тебе испытывать огромный прилив тепла и любви к какому-нибудь человеку или ко всему человечеству?
Женщина вскинула голову и подумала.
— Случалось иногда.
— Чем ты это объясняешь?
— Алкоголем.
Женщина расстегнула ширинку Иисуса, просунула руку внутрь и заключила в нее Божественный Инструмент. Он был — ив этом сходятся все источники — наполнен исключительно агапэ.
— Дочь моя, — сказал он, — разве тебя не волнуют страдания, причиняемые твоему мужу и Лилиан?
Та уставилась на него.
— Конечно, нет. Мне это нравится.
— Тебя не волнуют чувства твоего мужа?
— Чувства Джейка! — закричала она. — Да Джейк совершенно хладнокровен. У него нет никаких чувств.
— И даже любви?
56
Любовь к ближнему, любовь-милосердие, братская любовь (греч.). Как психоаналитический термин используется для обозначения альтруистической любви в противоположность любви чувственной.