Жребий постоянно меня унижал. Как-то в субботу он велел мне напиться: действие, которое представлялось мне несовместимым с моим достоинством. Быть пьяным означало потерять контроль над собой, что к тому же несовместимо с отстраненным экспериментальным существом, которым я становился, подчиняясь воле Жребия. Но мне понравилось. То, что я вытворял, не слишком отличалось от моих безумств на трезвую голову. Я провел вечер с Лил и Экштейнами, а в полночь принялся делать самолетики из рукописи моей книги о садизме и запускать их из окна, выходящего на 72-ю улицу. В пьяном виде я приставал к Арлин, что и было интерпретировано как домогательства в состоянии опьянения. Это происшествие стало очередной уликой в деле о медленном распаде Люциуса Райнхарта.
Я обеспечил своих друзей множеством других улик. Теперь я редко обедал со своими коллегами, поскольку, когда у меня было свободное время, Жребий обычно отправлял меня в другие места. Когда же я все-таки обедал с ними, кости часто навязывали мне какую-нибудь эксцентричную роль или поступок, которые, похоже, вызывали у них тревогу. Однажды во время двухдневного полного поста (я только пил воду), который выбрал для меня Жребий, я почувствовал слабость и решил позволить костям никуда меня не посылать: я разделю свой пост с Тимом, Джейком и Ренатой.
Они разговаривали в основном друг с другом, к чему уже привыкли за несколько последних месяцев. Когда адресовали вопрос или комментарий мне, делали это осторожно, как дрессировщики, кормящие раненого льва. В тот день обсуждали политику условной выписки пациентов из больницы, а я нервно посматривал на стейк Джейка и терял голову от голода. Доктор Манн обмусолил гребешками весь стол и свою салфетку, доктор Феллони изящно препровождала каждый отделенный крошечный кусочек баранины (баранины!) в рот, а я сходил с ума. Джейк, как обычно, умудрялся говорить и есть быстрее, чем Манн и Феллони вместе взятые.
— Их нельзя выпускать, — сказал он. — Если пациента выпускают преждевременно, это вредно для нас, для больницы, для общества, для всех. Почитайте Боуэрли.
Молчание. (На самом деле, жевание [я слышал каждый хруст], другие голоса в ресторане, смех, грохот тарелок, шипение жарящейся еды [я слышал, как лопается каждый пузырек] и громкий голос, который сказал: «Больше никогда».)
— Ты абсолютно прав, Джейк, — неожиданно произнес я. Это были мои первые слова за все время ланча.
— Помните того негра, выпущенного с испытательным сроком, который убил своих родителей? Какими мы были идиотами. А что, если бы он их только ранил?
— Он прав, Тим, — сказал я.
Доктор Манн не удосужился оторваться от еды, но Джейк метнул в меня еще один пронизывающий взгляд.
— Готов поспорить, — продолжал он, — что две трети пациентов, выписанных из больницы Квинсборо и других государственных больниц, выписаны слишком рано, то есть когда они всё еще представляли угрозу для себя и для общества.
— Верно, — сказал я.
— Я знаю, стало модным считать, будто госпитализация в лучшем случае — необходимое зло, но это глупая мода. Если у нас есть что предложить пациентам, то уж у больниц тем более. Пациент получает в три раза больше часов, проведенных с врачом, чем при самом лучшем амбулаторном лечении. Почитайте Хегальсона, Поттера и Буша, издание пересмотренное и исправленное.
— К тому же они не пропускают сеансы, — добавил я.
— Верно, — продолжал Джейк, — и лишены домашней обстановки, которая портит им жизнь.
— Нет ни жен, ни мужей, ни детей, ни домашней еды.
— Ну да.
— Но разве мы не стремимся к тому, чтобы пациенты адаптировались как раз к домашней обстановке? — перебила доктор Феллони.
— Адаптировались к какой-нибудь обстановке, — ответил Джейк. — Я пытаюсь добиться, чтобы мои пациенты-негры, пройдя групповую терапию, увидели болезнь белого мира, прекратили возмущаться и нашли удовлетворение либо в своей жизни в отделении, либо в неизбежном прозябании в гетто.