Ее речь была еще строже, чем у героини Диккенса; записанный ею отчет о невероятной сексуальной активности нимфоманки она читала так, будто это было длинное хвастливое заявление о феноменальном росте какой-нибудь корпорации. В конце она спрашивала: «Может быть, вы предпочитаете, чтобы я изменила предложение о множественном сношении мисс Вернер на параллельную конструкцию?»
И тем не менее не моя воля, о Жребий, но Твоя да будет исполнена: однажды вечером, где-то на четвертой неделе Национального Месячника Избавления от Привычек, я с нездоровым восторгом повел ее ужинать. К своему превеликому ужасу, к концу вечера я начал понимать, что могу добиться успеха. После ужина я пошел в туалет и проконсультировался со Жребием относительно возможных вариантов, но всё, что он сказал мне делать, — это курить только сигареты с марихуаной: никакого кокаина до выдергивания зуба. Позже вечером, испытывая чудовищную неловкость, я очутился рядом с ней на диване; мы обсуждали (клянусь, этот разговор я не заводил) нимфоманок. Время шло, и мне стало казаться, что улыбка у нее вполне приятная (когда она держала рот полностью закрытым), но ее черное платье с глубоким вырезом на белом теле почему-то напоминало мне о черной драпировке на стоящем вертикально гробу.
— Но не кажется ли вам, что нимфоманки получают от своей жизни удовольствие? — говорил я со спонтанной непринужденностью и блаженным безразличием — что, по-видимому, было следствием действия травки и мисс Рейнголд.
— Что вы, нет, — быстро сказала она, поправляя очки на носу. — Они, должны быть, очень несчастны.
— Да, возможно, но любопытно, не компенсируются ли их страдания огромным удовольствием от того, что их любит столько мужчин.
— Что вы, нет. Доктор Экштейн сказал мне, что, согласно Роджерсу, Роджерсу и Хиллсману, восемьдесят два и пять десятых процента не получают удовольствия от коитуса. — Она сидела на диване так прямо, что мое затуманенное травкой зрение периодически обманывало меня, и мне казалось, что я разговариваю с портновским манекеном.
— Ну да, — сказал я. — Но ни Роджерс, ни Роджерс, ни Хиллсман никогда не были нимфоманками. Сомневаюсь, что они вообще были женщинами. — Я победно улыбнулся. — Теория, которую я разрабатываю, состоит в том, что на самом деле нимфоманки — радостные гедонистки, но они лгут психиатрам, что фригидны, дабы совратить психиатров.
— Да что вы, — сказала она. — Разве можно совратить психиатра?
Мгновение мы с недоверием смотрели друг на друга, а потом по ее лицу пронесся весь калейдоскоп красок, закончив белой, как лист машинописной бумаги.
— Вы правы, — сказал я твердо. — Женщина — это пациентка, и наш этический кодекс не допускает, чтобы мы уступали им, но… — я умолк, теряя нить своего довода.
Тихим голосом, комкая в руках носовой платок, она спросила:
— Но?..
— Но? — эхом отозвался я.
— Вы сказали, что ваш кодекс не допускает, чтобы вы уступали им, но…
— О да. Но это тяжело. Нас все время возбуждают, и без этичного способа себя удовлетворить.
— Но, доктор Райнхарт, вы ведь женаты.
— Женат? Ах да. Конечно. Я забыл. — Я посмотрел на нее, изобразив на лице трагическую маску. — Но моя жена занимается йогой и поэтому может совершать половой акт только с гуру.
Она посмотрела на меня удивленно.
— Вы уверены? — спросила она.
— А я даже не могу стать в упрощенную стойку на голове. Я начал сомневаться, что я мужчина.
— О нет, доктор Райнхарт.
— И, что еще хуже, меня всегда угнетало, что вы, судя по всему, никогда не испытывали ко мне сексуального влечения.
Лицо мисс Рейнголд исполнило психоделическое цветопредставление, которое опять завершилось машинописным белым. А потом она сказала самым тихим голосом, который я когда-либо слышал:
— Испытывала.
— Вы… вы…
— Я испытываю к вам сексуальное влечение.
— О.
Я замолчал, все силы остаточного «я» заставляли мое тело бежать к двери; только религиозная дисциплина удержала меня на диване.
— Мисс Рейнголд! — неожиданно воскликнул я. — Вы сделаете меня мужчиной? — Я сел прямо и наклонился к ней.
Она посмотрела на меня, сняла очки и положила их на коврик рядом с диваном.
— Нет, нет, — тихо сказала она, ее глаза рассеянно смотрели на диван между нами. — Я не могу.
Вначале, впервые за всю жизнь, не продиктованную Жребием, у меня случилась импотенция. Мне пришлось голым сесть рядом с ней на кровати в упрощенную позу лотоса, не касаясь ее, и медитировать не менее семи-восьми минут. Призвав всю мощь йоги, я представлял грудь Арлин, задницу Линды Райхман и внутренние поверхности Лил, пока наконец силы не сосредоточились надлежащим образом и я не принял позу колыбели для кошки над позой трупа мисс Рейнголд и не опустился в самадхи (пустоту).