На самом деле все запланированные встречи уже состоялись. Менее шестидесяти процентов из них прошли, как ожидалось, и я вместе с двумя аспирантами несколько недель занимался тем, чтобы попытаться собрать папки с заполненными анкетами и проинтервьюировать наших лаборантов; но эксперимент был завершен. Когда осенью я опубликовал статью о нашей работе (доктор Феллони отказалась иметь какое-либо отношение к статье или эксперименту), она наделала кое-какого шуму и стала одной из улик, использованных моими врагами, чтобы изгнать меня из АМА.
Хотя в основном нашим испытуемым участие в исследовании, похоже, доставило удовольствие, несколько человек получили психологические травмы. Дней через десять после моего собственного па-де-труа в мой офис пришел запрос на лечение одного из испытуемых, которого в нашем совместном эксперименте вела доктор Феллони. Некая мисс Вильота утверждала, что после участия в эксперименте у нее начался невроз, и требовала, чтобы я провел с ней терапию. Ей назначили встречу, и на следующий день в условленный час я сидел в своем кабинете, прописывая в деталях новые придуманные мной упражнения с кубиками. Дверь кабинета открылась и закрылась. В кабинет вошла невысокая девушка. Когда я поднял голову, ноги у нее подкосились, и она рухнула на кушетку.
Это была Терри «Трейси» Вильота. Понадобилось двадцать минут, чтобы убедить ее, что я действительно доктор Райнхарт, психиатр, и что мое участие в эксперименте было абсолютно естественным продолжением моей роли, которая состояла в сборе данных. Наконец успокоившись, она рассказала мне, почему ей понадобилась терапия. Она сидела на краю кушетки, короткие ножки не доставали нескольких дюймов до пола. На ней был строгий серый костюм с короткой юбкой, и сейчас, обсуждая свои проблемы, она казалась более хрупкой, нервной и напряженной, чем без малого две недели назад. Я заметил — ив этот раз, пока она говорила, и на последующих сеансах, — что ей трудно на меня смотреть; входя и выходя из кабинета, она всегда опускала свои мягкие карие глаза долу, будто погрузившись в мысли.
Вследствие необычного вечера, проведенного со мной и Джорджем, Терри, без сомнения, перенесла кризис самоидентичности. Ее разговор с преподавателем истории и с отцом Форбсом открыл ей новые аспекты ее католической веры, но она начала приходить к мысли, что ее сексуальный опыт не имел никакого отношения к «вящей славе Божией». Она обнаружила, что ей всё больше безразлична слава Божия и всё больше интересны мужчины. Похоть и секс были злом — по крайней мере, так говорил ей весь ее предыдущий опыт. Но отец Форбс сказал, что Церковь приветствовала секс. И отец Форбс оказался психиатром, ученым, доктором; а ведь и они тоже получали удовольствие от секса. Она чувствовала удовлетворение от того, что утешила Джорджа Икс в его одиночестве, но когда отец Форбс ушел, Джордж позволил ей еще раз, с просьбой его утешить, а потом начал обзывать шлюхой и потаскухой. В результате всего этого она обнаружила, что больше не может верить во что бы то ни было. В тот экспериментальный вечер все ее желания и убеждения были вдребезги разбиты ее эмоциями, но ничего нового не пришло на их место. Всё представлялось ненадежным и бессмысленным.
Хотя мне не терпелось начать с ней дайс-терапию, на первых двух аналитических сеансах нужно было дать ей без помех излить свои беды. На третьей сессии — она сидела всё так же, болтая ногами и уставившись в пол, — страдания наконец иссякли, и она повторила самый человеческий из всех припевов: «Я не знаю, что мне делать».
— Вы постоянно возвращаетесь к одному и тому же базисному чувству, — сказал я, — что все ваши желания и убеждения иллюзорны и бессмысленны.
— Да. Я обратилась к психоаналитику, потому что не могу переносить ощущения пустоты. После того вечера я не знала, кто я. На прошлой неделе, когда вы оказались моим психотерапевтом, я подумала, что, наверное, схожу с ума. Даже моя пустота казалась пустой.