Колебание заставило Лил вскочить на ноги.
— Ты чертов ублюдок, — сказала она. — Не прикасайся ко мне.
— Ты даже не знаешь, что это были за эксперименты.
— Я тебя знаю. Знаю… о Боже… я знаю… Арлин! Ты и Арлин! — Она замерла, и ее начала бить дрожь.
— Солнышко, солнышко, солнышко, ты зря заводишься. В мои эксперименты не входила измена…
— Разумеется, не входила. Я не дура. Я не дура, — закричала она и, рыдая, рухнула на диван.
— Ох. Какая же я дура, — простонала она, — какая дура.
Я подошел к ней и попытался успокоить. Меня проигнорировали. Поплакав еще минуту, она поднялась и пошла в ванную. Когда минуты через две я пошел за ней, дверь была закрыта на крючок.
А теперь вспомните, друзья мои, я все еще должен был играть влюбленного. Семь дней я был влюбленным, слился с ролью; теперь же лишь механически пытался воспроизвести надлежащие поступки и чувства. Любовь была мертва, но влюбленному велели жить.
Я стучал, звал и наконец услышал: «Уходи»; не оригинально, но, боюсь, искренне. У меня был порыв именно это и сделать, но разум предупредил меня, что настоящие влюбленные в таких случаях никогда не оставляют своих возлюбленных, разве что для того, чтобы вышибить себе мозги или напиться. Взвесив альтернативы, я дважды приложился плечом к двери и вломился внутрь.
Лил сидела на краю ванной с ножницами в руке; когда я ввалился, она равнодушно взглянула на меня. Быстрый осмотр показал, что она ничего не порезала.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Решила зашить твои брюки, если ты не против. — Рядом с ней (весьма прозаично) на самом деле лежали нитки и брюки, которые я порвал днем, спускаясь со склона.
— Зашить мои брюки?
— У тебя есть твои эксперименты, а у меня… [она снова чуть не заплакала] свои художественные проекты. Брюки и… я сейчас жалкая и слезливая.
Она положила брюки на край ванной, включила воду над раковиной и начала очищать лицо скрабом. Закончив, она стала чистить зубы. Я стоял в дверном проеме, пытаясь мобилизовать свои творческие способности, чтобы придумать какую-нибудь небылицу.
— Лил, час назад между нами было нечто, что, может быть, будет и снова. Но ты должна знать о моих экспериментах всё, или…
Она посмотрела на меня: пена вокруг рта, в руке зубная щетка.
— Я выслушаю всё это, Люк, всё до последнего научного слова, но не сейчас. Просто не сейчас.
— Может быть, ты и не хочешь слушать, но я должен сказать тебе. Этот час слишком важен, наша любовь слишком…
— Чушь!
— Важно, чтобы ночь ушла, и с ней эта скала между нами.
— Я иду спать, — сказала она, выходя из ванной и начиная раздеваться.
— Ну и иди, но послушай.
Она сбросила одежду на комод, надела ночную рубашку и пошла в кровать. До макушки натянув одеяла, она повернулась ко мне спиной. Я метался взад-вперед у изножья кровати. Я пытался подготовить речь. Я хотел представить отчет о серии безобидных экспериментов, не нарушающих супружеской верности, но барахтался в море опасных, вероломных фактов. Я не знал, что делать.
Я знал, что хлопанье дверью только отложило бы окончательную конфронтацию и последующее утешение, которое неизбежно повлекло бы необходимость что-нибудь ей сказать — действие, которое мне хотелось бы отложить на десяток-другой лет. Более того, Умеренные духовные ласки оставили бы ей свободу продолжать думать, а когда она думает, а ты в чем-то виноват (и какой мужчина отважится бросить первый камень?) — это опасно, и допускать этого нельзя. Такое утешение также позволит ей считать себя невиновной и пострадавшей стороной: истина, о которой лучше всего не позволять ей думать.
Я метался у изножья кровати, как умирающая с голоду крыса, глядя на еду, которую я хотел (Лил), и на электрическую сетку, которая сделает еду болезненной (Лил). В раздражении я отбросил одеяла. Ночная рубашка туго обвилась вокруг нее и доходила почти до колен. При виде этого восхитительного, округлого, беспомощного тыла моя кровь выставила своих представителей, а те помчались с новостями к капиллярам моего пениса.
Я нашел на полу ножницы, хитро и осторожно разрезал более плотную ткань у ворота ночной рубашки и одним рывком разорвал ее сверху донизу. Лил выгнулась, крича и царапаясь.
Дальнейшие детали, пусть, вероятно, и имеющие антропологическое значение, будут больше похожи на выдержки из сухих документов о вторжении на какой-то японский остров в Тихом океане во время Второй мировой войны: окружение; выдвижение правого бедра на позицию «V»; отражение ногтевой атаки на левом фланге; главное артиллерийское орудие на атакующей позиции; главное артиллерийское орудие принуждено отойти с позиции, будучи захвачено в классические клещи двумя вражескими группировками, и т. д.