Любин спектакль мне понравился. Я сказала ей об этом, когда, переодевшись (Люба играла фею), она вышла в «зрительный зал». В ответ Люба подвела меня к Алеше и потребовала: «Скажи этому красавцу, что я гениальная женщина». Вот так я познакомилась с Алешей.
Я не люблю красивые лица. Некрасивое лицо всегда загадочнее. Неизвестно почему, оно вдруг может стать ужасно красивым. А красивое лицо всегда одинаковое. Привыкнешь к нему, и оно становится для тебя обыкновенным.
Алеша пошел меня провожать. Я шла и злилась. Ведь это ужасно, когда человек тебя провожает не потому, что ему хочется, а потому, что твоя подруга шепчет ему на ухо: «Я тебя прошу, проводи ее». А я была уверена, что что-нибудь в этом роде Люба шепнула Алеше. На своих днях рождения она всегда что-то шептала своим знакомым, после чего они меня приглашали танцевать.
Прощаясь, я спросила у Алеши:
— Почему вам дали такую маленькую роль?
Я хотела хоть чем-то досадить ему за лицемерные проводы.
Индеец, которого он играл, за весь спектакль говорил одно слово: «ги-ги». С криком «ги-ги!» он врывался на сцену и тут же убегал.
— Я как-то не задумывался над этим, — ответил Алеша, — но, вероятно, никому не захотелось кричать «ги-ги».
А через несколько дней Алеша позвонил. Оказалось, ему нужна юридическая консультация и он хочет познакомиться с моей мамой.
— Ты подумай, — восторгалась моя мама после ухода Алеши, — работает конструктором, увлечен своими изобретениями и при этом не только не бросает кружок, которым руководил, когда был студентом, а старается вникнуть в судьбу каждого кружковца, готов каждому помочь.
Моя мама тоже любила помочь. И они начали перезваниваться по нескольку раз в день.
Когда Алеша приходил, он всегда приносил маме цветок. А мне — сказки. Потому что папа как-то вспомнил при Алеше смешной случай из моего детства. Это было сразу после войны. Папа попросил меня рассказать ему сказку. И сказку я начала так: «Один хороший заяц стоял в очереди».
Алеша над этой историей очень смеялся, а я оправдывалась, что мне мои родители мало рассказывали сказок.
— Но, может быть, заяц стоял в очереди за счастьем. Тогда это уже не такое плохое начало, — успокоил меня Алеша. И после этого стал дарить мне сказки.
По воскресеньям Алеша ходил по магазинам покупать для очередного занятия кружка разные проволочки, колесики. А вечером он иногда приглашал меня в кино или в театр. Но с нами обязательно шел кто-нибудь из его маленьких изобретателей в красном галстуке. Алеша теребил его, гладил… Алеша мог вдруг погладить и меня по голове или по руке. Он делал это так, будто не замечал, гладит он меня или своего ученика. И мне тоже ничего не оставалось, как не замечать. Только однажды, когда мы шли в метро и Алеша начал вдруг водить рукой по моей спине, я не выдержала и сказала: «Приятная шуба» (я была в шубе). Он тут же убрал руку и в тот вечер больше до меня не дотрагивался. И хотя я до этого все время про себя возмущалась его «непроизвольными движениями», но когда их не стало, мне сделалось тоскливо. И я вдруг подумала, что, вероятно, я для Алеши — просто одно из его добрых дел. Только меня ему поручил не ЖЭК, а Люба.
«…Я хочу любви». Алеша сказал это в декабре. За неделю до нового года. Это ни к кому не относилось. Просто люди шли вместе и разговаривали, шутили.
Я посмотрела на Алешу. Я не ожидала от него таких слов даже в шутку, и мне казалось, что я должна увидеть не Алешу, а кого-то другого. Но Алеша был все тот же.
И все-таки я не отнесла этих слов к себе. После истории с Кириллом я постановила: больше никаких выдумок, никаких самообманов. Когда я любила Кирилла, я была маленькая, ни в чем не могла разобраться, цеплялась за всякую ерунду. Теперь я взрослая, умудренная… Теперь я должна видеть все так, как оно есть, а не так, как мне хочется.
— О, это совсем просто, — ответила я Алеше, — познакомься с кем-нибудь, смотри, сколько симпатичных девушек кругом…
Конечно, я не думала так. Но почему-то мне казалось, что именно так нужно отвечать в подобных случаях.
— Да, ты права — девушек много. А я вот…
Алеша не договорил, он вообще не всегда договаривал фразы. То, что он хочет сказать, я скорее понимала из его интонаций, чем из фраз. Интонации… Тоже путь, по которому опасно идти. И я не хотела по нему идти. Но он заставлял. Я хотела слов, а он выдавал мне интонации. Как-то он мне сказал: «Я должен все знать о твоих рачках. Все!» Интонация была такая: «Мне нужно все знать о тебе. Это очень важно для меня». Я и тогда не поддалась искушению. Я не подставила вместо слов «о рачках» слова «о тебе».
— Тебе кто-нибудь нравится?
Это была третья фраза, которую он сказал мне после того, как сообщил, что «хочет любви». Я ответила не задумываясь:
— Да.
— Кто?
Поворачиваюсь и показываю на деда-мороза, выставленного в витрине.
Алеша улыбается.
Потом я вдруг на что-то обижаюсь. Так, не всерьез. Но я перестаю разговаривать. Алеша дергает меня за рукав, ворошит волосы… Ничего не помогает.
— Послушай, — говорит он очень тихо, — ведь я могу сделать так, что ты сразу заговоришь…
Я молчу. Алеша нагибается и целует меня в щеку.
Это был мой первый поцелуй.
…В те дни я кончала рисовать рачков. Я сидела в университете с утра до вечера и боялась упустить стадии. Я ужасно нервничала. Почти все рисунки уже были готовы. Вечером, оставшись одна, я раскладывала их по полу от одного конца комнаты до другого в два ряда. Верхний ряд — рисунки артемии, нижний — бранхипусов. Эти рачки удивительно похожи. Но хвостовые вилки у них совсем разные.
Два года назад, когда я делала курсовую работу и просматривала под бинокуляром живых артемии и бранхипусов разных возрастов, я обнаружила, что хвостовая вилка у пресноводных рачков сначала развивается так же, как у соленоводных, а потом резко меняет свое развитие. Это могло служить прямым доказательством того, что пресноводные формы жаброногих рачков произошли от соленоводных.
Такой тип эволюционного развития был изучен Северцевым, и он дал ему название анаболии, или надставки стадий. То есть один вид превращается в другой путем надставки конечных стадий развития.
Тогда, два года назад, не было никаких сомнений — я напала на ярчайший пример анаболии. Оставалось только одно — сделать рисунки.
Сначала я зарисовала лишь несколько стадий развития хвостовых вилок у артемии и бранхипусов. А потом решила: надо сделать сотни рисунков, надо последовательно зарисовать каждый момент развития, каждый миг. Я работала два года. Тема моей курсовой стала темой моего диплома.
Если составить все мои рисунки и заснять, можно получить полную картину развития. Именно так делаются мультипликационные фильмы.
Я сделала такой фильм. И смотрела его часами.
Я шла по комнате слева направо и видела, как постепенно развиваются лопасти, щетинки, окаймляющие их внутренний скелет, «мышцы», управляющие хвостовыми лопастями и щетинками. И видела: хвостовая вилка у пресноводного рачка с самого начала развивается не так, как у соленоводного. С самого начала! Это значит — нет здесь никакой анаболии. Это значит — нельзя доказать, кто от кого произошел!
Сначала я успокаивала себя, объясняя все пугающие меня различия ранних стадий результатом «сдвига стадий».
Но в тот вечер я вдруг увидела, что вторая щетинка у артемии растет с внутренней стороны от первой, а у бранхипуса — с внешней. А это для чего? Какое это имеет отношение к конечным стадиям у бранхипуса? К «сдвигу стадий»?
Когда я это обнаружила, мне показалось, что я за что-то зацепилась. За что-то такое, за что можно будет тянуть и разматывать клубок…
В это время дверь открылась, и в нашу дипломную заглянули две девочки с младшего курса. Увидев меня, они тут же закрыли дверь, и я услышала:
— Кто это? — спросила одна.
— Морозова, — ответила другая.