Они совсем забыли о тебе. Ну кто будет помнить о каком-то котенке, которого пустили на ночь?
Котенок не в обиде. Что вы! Котенок не смеет обижаться. Он подкрадывается к руке, которую я случайно свесила с кровати, и дотрагивается до моего пальца. Он лижет его маленьким шершавым язычком, лижет аккуратно, тщательно, словно свою шерсть. Все должны утром мыться, и вот меня моет маленький котенок.
А потом он прыгает. Он прыгает боком. Боком, поджав хвост, весь изогнувшись, он прыгает, не меняя позы. Боком, боком от угла до угла.
И еще есть занавес. На него страшно взбираться маленькому котенку. Такой котенок, если бы он был домашний, еще и со стола бы боялся спрыгнуть. Но этот не домашний. Этот уличный. Этот уже много видел и много прыгал. И он храбро взбирается по занавесу. Сначала раскачивается внизу, а потом все выше и выше. И вот он уже почти под потолком. И вы пугаетесь за него. А за него в жизни еще никто никогда не пугался. Как хорошо, когда за тебя пугаются, тогда совсем ничего не страшно. И котенок прыгает, потеряв страх. Застывает на секунду и снова прыгает. Занавес, пол, опять занавес. «Кис-кис», — зову я котенка.
Но он не обращает никакого внимания. Он словно не слышит. Он ведь еще не все показал, на что способен. Он еще и не так может прыгать. У него в запасе еще и не такие позы, которые он должен показать вам, обязательно показать, потому что если он не покорит вас сегодня, сейчас, сию минуту, то когда же? И что будет дальше?
А мы просто не можем его поймать.
А надо уже идти, и мы решаем его оставить до вечера.
Часто со мной было такое: знаю, что-то случилось приятное, а что — не помню. Так и в этот день было. Но сегодня-то что? Оказалось — котенок. Дома ждет котенок. А вдруг уже и не ждет? Приду, а его уже нет. Ну и хорошо, что нет. Не надо будет думать, что с ним делать.
Но котенок был дома.
— У него шишка на животе, — сообщает мама.
Вот еще и шишка. А что еще можно ожидать от уличного котенка? Разве так заводят котят? Их приносят от родителей — каких-нибудь сиамских или сибирских. Они чистые, вылизанные матерью, ухоженные. А этот?
Ну конечно, у него должна быть шишка. Шишка — это еще лучшее, что у него может быть.
Я нахожу шишку. Это оказывается обыкновенная пупочная грыжа. Но она представляется мне чем-то ужасным и уж обязательно заразным.
— Фу! — я отбрасываю от себя котенка и боюсь к нему притронуться. — У него грыжа, — говорю я с таким отвращением, что котенок забивается в угол.
Он тихо сидит в углу, он боится пошевелиться. Он чувствует, что виновен. Ну конечно, виновен: у него грыжа.
Теперь уже ничто не поможет. Сколько ни прыгай, сколько ни подлизывайся — ничто не поможет. Грыжа!
— Ну и что, что грыжа, — спокойно говорит папа и берет котенка на руки.
Люди делятся на две категории: на тех, кто любит собак, и тех, кто любит кошек. Мой папа любит кошек.
— Ну и что, что грыжа? Ух ты, какой маленький!
Кого любят, того называют ласково. Тому дают ласковые имена. Каких имен только не придумывают! Разве котенок может об этом знать? А вот знает и чувствует, что папа ему симпатизирует.
— Замурлыкал, смотри, замурлыкал!
Тихо, совсем тихо мурлычет маленький котенок. Первый раз в жизни? Да нет, наверняка нет. Была же у него мама, которая кормила его. И вот тогда, уткнувшись ей в шерсть и переступая по ее животу лапками, он тоже мурлыкал.
Теплый мамин живот, мамино молоко, мамин шершавый язык, вылизывающий его. Все это он знал. Значит, он знал, что такое ласка. А теперь эта рука и ласковое слово — и вот он снова мурлычет.
Можно ли выбросить котенка, который снова узнал ласку, тепло? Все можно.
И котенок это чувствует, он даже чувствует, откуда грозит опасность. От меня. Правда, мне поставлено условие: не выбрасывать его, а кому-нибудь отдать. Но кому? Кому отдать? Такого простого, хилого, да еще с грыжей. Кто возьмет? Я набираю номера телефонов. Я рекламирую котенка. Но никто его не хочет. Никто.
И я не хочу. И не потому, что он мне не нравится. А так.
Котенок сторонится меня, он забивается в угол и отворачивает от меня голову.
Я перестаю звонить по телефону, и мне становится жалко его. Вдруг он действительно понимает, о чем я говорю?
— Иди сюда, — подбадриваю я его, но он не идет. — Ну иди, иди, не бойся. Ты такой маленький, хорошенький, иди. (Не идет.) Я больше не буду звонить по телефону, — говорю я котенку, как будто он и впрямь все понимает. — Ладно уж, я тебя не отдам.
Но котенок не идет. Значит, не понимает, конечно же, он не понимает. Я ложусь на диван и стараюсь заснуть.
И вдруг чувствую, как маленький шершавый язычок прикасается к моей руке.
Что за странное имя Утя? От слова «утка»? Да нет, что вы! Мы даже и не думали ни о какой утке, когда давали нашему котенку имя. «Ух ты маленький! У-ти маленький», — повторял папа, и котенок сразу же поднимал голову. Так он стал Утей. Вернее, она. Потому что Утя была кошечкой. Утю не надо было приучать к имени. Она приучала к нему нас. «Утя», — говорили мы недоверчиво, не зная, отзовется она или нет. Утя отзывалась. Радостно, охотно. Ей было чему радоваться. У нее было имя. Теперь ее уже не выбросят. У нее есть имя, как и у других членов семьи.
«Утя!» — И она мчится в одну сторону. «Утя!» — Она бежит в другую. «Утя! Утя!»
Утя спит. Она спит день, спит два, спит три… Что с ней? Заболела? Нет! Просто первый раз в ее жизни она может спокойно спать. И она спит. У нее есть хозяева, у нее есть дом, и ни о чем, ни о чем больше можно не волноваться!
Теперь волнуемся мы: сколько можно спать?
А долго, очень долго.
Столько, сколько нужно, чтобы заспать весь ужас бездомной жизни, столько, сколько нужно, чтобы забыть подворотни и подъезды, подвалы и мусорные баки, чтобы забыть холод и страх, чтобы забыть чужих, безразличных людей, которые идут мимо, а к ним надо подлизываться и подлизываться. Сколько надо спать, чтобы забыть все это?
И Утя спит. А мы ходим по квартире притихшие и виноватые.
Воспитывать можно по-разному, можно просто вовремя кормить, менять песок и уважительно разговаривать, как со взрослой. Можно при этом и любить и не очень показывать эту любовь, чтобы не баловать. Баловать всегда плохо. Всегда ли? А может вдруг оказаться, что это одно-единственное лекарство — баловство. И никакое другое не поможет. Никаким другим вылечить нельзя. От какой же такой болезни лечит баловство? Нет, баловство — это мало. Обожание. Обожание с утра до вечера.
Мы не думали о том, что баловство — это лекарство, и о том, что Утя больна. Чем больна? Травмирована в раннем детстве? Но кто сказал, что баловство — это то самое лекарство, которое необходимо в таких случаях?
Нет, мы не думали о прошлом Ути. Мы просто обожали ее. «Ну, начались ритуальные танцы!» — говорили наши гости. Вы думаете, они имели в виду Утю? Нет. Утя не танцевала. «Танцевали» мы вокруг Ути.
Сначала гости возмущались, ревновали, а потом привыкли. И уже знали: самая главная в доме — Утя. И Утя это знала. Ведь все разговоры вертелись вокруг нее, как же не знать, что ты самая главная, самая достойная, самая красивая, самая умная.
Утя спит, но, когда говорят про нее, она оттопыривает ухо. «Это она чтобы лучше слышать». И Утя обижается: она помахивает хвостом. «Перестаньте о ней говорить: она недовольна, хвостом машет».
Но Утя довольна. Очень довольна. Да как тут не будешь довольной, когда тебе все разрешается: и расцарапать папину руку в кровь, и прыгать где угодно, и спать где угодно. Когда ничего, ничего не надо бояться. Когда тебя никогда и никто не ругает, что бы ты ни сделала.
Кто же из тебя вырастет?
Но мы не мастера воспитывать. А Утя так забавна, мила и трогательна, что мы не можем отказать себе в удовольствии обожать ее. А ведь, в конце концов, она только котенок. Так неужели мы должны подавлять в себе естественные желания, одергивать себя ради какого-то неизвестного нам, но принятого всеми процесса разумного воспитания!