Я все узнала: и чем кормить, и как мыть клетку, но дело оказалось совсем не в этом.
Милые попугайчики, кенари, которых я видела у других, — все это были ручные птицы, почти как мой Котя, а этот — дикий, пугливый до безумия. К клетке нельзя было подойти: скворец начинал так биться о прутья, что разбивал в кровь глаза!
А я учила его говорить (ведь это была моя задача), а иначе зачем он мне, мне и моему коту, которого не пускали теперь в комнату.
Я учила скворца говорить. Я заводила ему пластинки с человеческой и птичьей речью, я часами повторяла одни и те же ласковые слова. А скворец метался по клетке и не только не собирался произносить эти слова, но продолжал разбивать себя в кровь при малейшем моем приближении к клетке. Но ведь приближаться я должна была. Я же должна была кормить скворца. «И как он этого не понимает, — думала я. — Ведь он же, когда я отхожу, ест то, что я ему бросаю сквозь прутья».
Маленькие птички летают по клетке — этот не мог. Однако его метание с жердочки на жердочку, на пол, опять на жердочку, не производило впечатления имитации полета. Казалось, он просто не может остановиться, не может «найти себе места» в этом заточении.
А я учила его говорить. Сто нежных слов, какие обычно говорят птицы, подражая хозяевам, я обрушивала на своего скворца. В этом желании непременно иметь говорящую птицу, несмотря ни на что, я не учла одного, а именно: что имею дело со взрослой, дикой птицей, а ведь даже людей учат говорить с детства.
Как ни странно, помог моему сближению со скворцом — Котя. Когда скворца принесли, я перестала пускать Котю в комнату, где стояла клетка. Я сделала это так решительно, так резко отогнала Котю от двери, что Котя понял: мяукать под дверью (бить на жалость) или ждать, когда о тебе вспомнят, — бессмысленно. О нем помнят, слишком помнят, все время следят, чтобы дверь была закрыта, и ничего не поможет. Здесь не выклянчишь и не выпросишь, здесь дело посерьезнее: в комнате сидит скворец. Котя видел, когда скворца принесли, слышал его скрипучие звуки, которые называются пением, чувствовал скворца по запаху, да и прорывался несколько раз в комнату, подкарауливая, когда кто-нибудь открывал дверь. Котю тут же выставляли, кричали: «Нельзя!» И Котя понял: нельзя! Нельзя так нельзя.
Но очень хочется, так хочется, что не то, что слово «нельзя!» поймешь, а поймешь все, до конца сообразишь и придумаешь! Вот тут-то и сработал опять механизм, когда животные становятся вдруг сообразительнее, когда они как бы переполняются желанием — «мотивацией». Мотивация, ставшая доминирующей, подавляет все остальные желания, подчиняет себе все и приводит в действие механизмы, которые начинают действовать целенаправленно для снижения данной мотивации.
Традиционно связывать мотивацию лишь с условными и безусловными рефлексами. Инсайт, логические решения задач при этом остаются в стороне. Они не только не связаны с мотивацией, но, наоборот, — противопоставляются ей.
Ученые в последнее время при установлении причинной цепочки поведения животных все реже прибегают к термину «мотивация». Происходит это отчасти от понимания, что животные гораздо сложнее в умственном отношении, чем это предполагалось раньше. (Д. Мак-Фарбленд. «Поведение животных», 1988).
Один английский ученый сказал: «Мотивация — это «корзина», в которую бросают все, что науке еще не известно». Возможно, это слишком сильно сказано, но попробуем, в таком случае, забросить в нее и механизм рассудочной деятельности (вот уж что точно пока покрыто тайной), но, «забросив» его туда, мы тем самым расширим понятие мотивации, превратив его в пусковой механизм не только подсознательной жизни животного, но и сознательной. Ведь решение животным логических задач разве не связано с «мотивационным состоянием»? И разве оно не есть результат наивысшего проявления реакции организма на сложную ситуацию, возможно требующую от животного в естественных условиях мгновенного и правильного ответа, от которого, может быть, зависят жизнь и смерть — думается, мотив достаточно веский.
А тогда вопрос стоит так: может ли включиться для уменьшения мотивации и удовлетворения потребности в решении задачи этот второй (так будем его называть), разумный способ, имеющий свои механизмы и свои пути? (Крушинский, 1986.) Может?! Это, во-первых, зависит от уровня того, перед кем встала задача. Но если может, то, во-вторых, — нужно ли? Тот ли это жизненный случай, достаточно ли велика и важна причина, достаточна ли мотивация, достаточно ли переполнен ею (потребностью в решении данной задачи) весь организм, чтобы пустить в ход не только привычные инстинктивные и рефлекторные процессы, но и разумные.
А вот если это тот случай, то можно говорить об инсайте, как о механизме для решения животным особо сложных задач. И тогда мотивация не только не будет противоречить инсайту, но будет связана с ним причинно-следственными отношениями.
Котя решил усыпить наше внимание. Он перестал рваться в мою комнату, ходил, спал, ел, был спокоен и уравновешен. Глядя на Котю, действительно можно было поверить, что он смирился, понял, что туда нельзя, привык к новому положению дел и всем доволен. Ну а то, что «там» живет скворец, это его мало трогает, да он и забыл про это совсем, у него много и других дел.
Расценивайте Котино поведение как хотите, я ни на чем не настаиваю, но, глядя назад, вспоминая, как это все было, понимаю, что предположение, будто скворец вдруг перестал интересовать Котю, когда его интересовали даже птицы за окном, поймать которых было невозможно, что такое предположение менее правдоподобно, чем то, что Котя решил нас обмануть, особенно если учесть, что кошки умеют притворяться; это я наблюдала не раз.
Как бы то ни было, но мы поверили (ибо люди, во-первых, доверчивы, а во-вторых, скорее поверят во что угодно, нежели в то, что животное решило их обмануть). Итак, мы поверили, что Коте скворец безразличен, поверили, успокоились и ослабили внимание.
И тут вдруг однажды, когда мы сидели за столом в кухне и пили чай, мы услышали душераздирающий крик: «А… А… А!» Так мог кричать только человек, если на него внезапно напали и ему грозит смерть, и, ничего не соображая от страха, он может только кричать призывно, требовательно, страшно!
Мы вбежали в комнату и увидели орущего скворца и виновато-удивленного Котю. Котя был не менее нас поражен человеческим криком скворца.
Котю выставили за дверь, сильно отшлепали, громко отругали. Все это делалось для Коти, для того, чтобы его наказать, проучить, вразумить наконец. Но вот именно это и произвело впечатление, только не на Котю (плевал он на наши «шлепки», прекрасно знал, как мы его любим), а на скворца!
Так укрощают диких слонов. Дикие слоны не хотят подчиняться человеку. И когда ничего не помогает (ни ласка, ни еда, ни время), тогда устраивают инсценировку. Слона связывают, бьют, не кормят, а потом приходит избавитель, он развязывает веревки, лечит раны и дает поесть. Вот этого освободителя слон и начинает любить.
Таким освободителем по отношению к скворцу неожиданно оказалась я. Несколько раз я выставляла Котю за дверь, прибегая на крик скворца. И скворец вдруг стал доброжелательнее ко мне. Он метался по клетке, когда я сыпала ему корм, но не с таким неистовством. Он прижимался к прутьям, но не разбивался о них в кровь. Он боялся, как боялся мой папа, когда ему капали в глаза, и жмурился, хотя знал, что ничего плохого ему не сделают. Рефлекс страха при приближении — неосознанный инстинкт. Такой рефлекс очень трудно погасить, он природный, врожденный, глубокий. Как ни хочешь не бояться, как ни понимаешь, что вокруг «свои», все равно боишься. А то, что скворец способен воспринимать доброжелательное отношение, так это понял даже Котя. Вот уж когда он сообразил! Вот где его поведение дошло до невероятной сознательности!
Котя больше не врывался в комнату, не подбегал к клетке со скворцом. Более того, он даже не притворялся, что скворец ему безразличен, не притворялся ни перед нами, ни перед скворцом. Напротив, и вот тут начинается самое главное: Котя входил в комнату и всем своим видом, то есть выражением «лица», движениями, всем своим обликом, а также поведением, стремился показать, что он уважает страх скворца перед ним и никоим образом не хочет причинять скворцу хоть какой-нибудь вред. Для этого он идет не обычным путем, а вдоль стены, самой дальней от скворца, разыгрывая немую сцену, как самый лучший актер, который должен показать этюд на тему, как убедить другого, который тебя боится и сидит в комнате, что тебе в эту комнату необходимо зайти, но он тебя не должен бояться, так как ты ничего плохого не собираешься ему делать и испытываешь к нему лишь самые добрые чувства.