За открытой стеклянной дверью в конце коридора громко говорили и смеялись, доносился стук ножей и вилок. Обернувшись, Коськин хитровато улыбнулся и, закрывая своей плотной крупной фигурой Фурашова, встал в дверях, поднял руку. Через плечо его Алексей увидел квадратную комнату, компанию за столом, и удивился не меньше, чем Коськин при встрече: из десятка человек за овальным столом под розовым абажуром добрая половина — друзья-товарищи! Это уж действительно сюрприз! Ближе всех к двери в расстегнутой тужурке сидел высокий манерный Всеволод Шухов, «гнилой интеллигент», как звали его на курсе. Невысокий Кузьминский, подслеповатый, с плоским монгольским лицом, чему-то громко смеялся, поблескивая очками. Сутуловатый Кондрашов лениво жевал, глядя в тарелку перед собой. Фурашов неожиданно вспомнил, как капитан Кондрашов, молчаливый, немногословный, даже на экзаменах вел себя совсем необычно — отвечал медленно, тихо, с каким-то внешним поразительным безучастием, но неизменно даже у самых придирчивых преподавателей получал высший балл…
Фурашов почувствовал, как от волнения и радости чаще забилось сердце. Хозяин с поднятой рукой выждал, пока в комнате наступило относительное молчание — кое-кто уже заметил появление гостя, — объявил:
— Инженер-подполковник Фурашов, Алексей Васильевич!
Опустив руку, он отступил в сторону, открыв смущенного, все еще щурившегося товарища. Стулья задвигались, друзья подходили, обнимались.
— Алешка! Фурашов!
— Какими судьбами, бакалавр?
Он пожимал руки, не успевая отвечать на вопросы. Видел он здесь и незнакомые лица.
Через минуту Фурашов уже сидел за столом. Кто-то подвинулся, освободил место, и он оказался рядом с четой Умновых. Ах, Сережка, Сережка, все такой же сосредоточенный, серьезный, в очках с тонкой серебряной оправой! Он, пожалуй, не изменился за эти три года. Сидел и не знал, что делать со своими руками — то положит их на стол, то уберет на колени. Тарелка перед ним стояла полная закуски — он, похоже, не дотрагивался до еды. Раскосые, узко прорезанные глаза Сергея посматривали из-под очков со сдержанным вниманием. Тут же была его Лелечка — маленькая, живая хохотуха с подвижными бровями. Вот и сейчас она громко смеялась какой-то шутке своего соседа. Алексей вспомнил, что в их троице самым популярным был Сергей — Гигант, как прозвали его за сообразительность, математический дар. Даже существовала единица усидчивости — «умнов». Оценивали в шутку друг друга: усидчивость в полумнова, в два, три умнова…
За столом снова стало шумно, оживленно. Пили за праздник, за встречу, за будущее назначение Алексея. Когда узнали, что Фурашова назначили в Москву, кричали «ура». Костя старался больше всех. Порозовевший от выпитого, в белой рубашке, он сиял широкой, несдерживаемой улыбкой хозяина, довольного собой и гостями. Алексей приметил седину, густо припорошившую виски Кости, и с грустью подумал: «Вот у него уж, кажется, работа без особых забот — журналист. Годы берут свое?..»
После первой «штрафной», когда приятно жгучее тепло растеклось от живота к ногам и к голове, Алексей почувствовал усталость — сутки ехал не очень удачно, да и не до сна было: думалось о будущей службе. Новое назначение — не командир, не инженер, хотя за плечами инженерное образование. И от этой планиды никуда не уйдешь, хотя одно, конечно, хорошо: по-прежнему остается ракетчиком. Ракетная техника… Он с нею познакомился в Кара-Суе. А что тут? Какая стезя его ждет? Ракеты, «Катунь» — там, а тут — штаб… Он отогнал эту мысль, потому что все пока представлялось туманным, пугающим своей неизвестностью. Значит, в сторону пока об этом…
— Как наука, Сергей? — Он нагнулся к Умнову.
Тот поправил на переносице очки двумя пальцами — мизинец привычно оттопырился.
— Толкаем вбок. Вперед — ума не хватает, назад — начальство не позволяет.
— Ишь ты! — отозвался Костя. — Кажется, Ницше сказал: скромность украшает человека, но без нее уйдешь дальше! Так-то, Сергей!
Он весело смотрел на них, но, спохватившись, сдул улыбку:
— Ба, Алексей! Ты же не знаешь ничего! Не только по поводу праздника мы тут — наш Серега, брат, кандидат наук. Во!..