— А генерал Сергеев… не знаешь, не был на фронте начартом?
— Не знаю, но воевал… Я полгода у него служил, потом — в газету…
— Василин… что он представляет собой?..
— Ну это увидишь сам. Спи, друже!
Только в минуты особой теплоты и расположения к человеку Костя имел обыкновение употреблять это украинское слово «друже». «Жалеет», — мелькнуло у Фурашова.
ГЛАВА ВТОРАЯ
3—4 мая
Сколько самолето-рейсов за два дня сделано сюда, в Кара-Суй, — одному богу известно! Наехало нас видимо-невидимо: «кабешники», заводские бригады монтажников, разное начальство. Двухэтажную гостиницу на «тридцатке» забили до отказа — раскладушки поставили прямо в коридорах, позднее стали селить в солдатской казарме. Столовая трещала от напора посетителей.
С утра до поздней ночи крутились, не останавливаясь, жернова антенн. Люди облепили аппаратурные шкафы — пальцем ткнуть негде. Замеряли параметры, подстраивали схемы, заменяли детали, узлы, целые панели и блоки.
Дирижировали наш шеф и неулыбчивый главный представитель от промышленности (звать его Иван Степанович). Установка простая: если нужно — менять целые панели, блоки, не задерживаться, время дорого.
Инженер-подполковник Шуга, начальник радиотехнической команды, ходит от одного места к другому, мрачно роняет: «Э-э, батенька, вы не того…» И, выставив перед собой длинный сухой указательный палец, погрозит — недоволен.
Жмем на все педали: шестого мая начнутся облеты станции наведения ракет, то бишь нашей «Катуни», по программе заводских испытаний. Позднее — первые пуски ракет совместно с «Катунью». Как-то все будет, как проявит она себя, как ракеты, весь комплекс? На старте, на «лугу», наши коллеги тоже жмут. К совместной работе мы должны прийти одновременно.
5 мая
Приехал генерал Сергеев, один из военных столпов будущих ракетных войск. Высокий, на узком лице большой нос с горбинкой, будто лезвие садового ножа, а улыбнется — видно: добр, умен. Впрочем, не верь эмоциям: ты — кандидат наук, человек сухих технических правил…
Собрали в «банкобусе» десятка полтора военных и штатских. Вопрос Сергеев поставил прямо: что надо делать, чтобы подготовить войска к эксплуатации комплекса? Показалось смешно: о чем думать — яичко еще в курочке! Но потом понял: не так уж это глупо — есть резон.
Сначала молчали: вопрос застал врасплох. И тогда генерал сам стал развивать мысли. Понял лишний раз: толковый.
Развязались и у нас языки.
Он знал, что теперь долго не уснет. Будет ворочаться с боку на бок, а перед глазами неотступной чередой, как полосатые ограничительные дорожные столбики, сменяясь в неизменной последовательности, поползут картины прошлого. Невольный разговор о Вале разбередил давнюю, неутихающую душевную рану, более чувствительную, чем если бы вдруг сразу заныли действительные — на шее, под правой лопаткой, в ноге, где еще сидел «жучок» — осколок, подарочек шестиствольного миномета…
Он знал — нервное напряжение отступит, сменится спокойствием, как только ему откроется в первый раз будущая работа. Эту черту в себе он давно подметил: станет грызть и грызть любую работу, при любой нагрузке — у него хватит сил. И ту, физическую, боль он вынес бы, вытерпел, сцепив зубы, если надо, сжавшись мускулами. Да, мог бы. Но тут все похоже на казнь по древнему способу — капля за каплей на темя… Он не мог видеть страданий близкого человека, жены, сознавать бессилие против неизбежной и, как сказал ему врач, медленно прогрессирующей болезни. Да, когда ему предложили перевод сюда, в Москву, он, конечно же, подумал о Вале, о том, какие возможности сулил ей этот перевод. Потом, дома, когда она расплакалась в постели, он, прочитав в ее вопросе тоску и отчаяние обреченного человека, впервые испытал не только боль и жалость, но и какую-то внезапную досаду. Он и сейчас не мог бы объяснить, чем она, эта досада, была в точности вызвана. Понял: она, утопающая, не верит в соломинку! Пожалуй, именно этим самым неверием — неверием в свое будущее, в исцеление, но и в него, Алексея, которому, в конце концов — она это знает, — невмоготу от нее, и была вызвана досада… «Ты ведь, правда, будешь меня лечить?» И неожиданные слезы… Нервная разрядка? Нет, он не мог ошибиться, расценив их как недоверие к нему. Но разве давал он ей какой-нибудь повод к тому? Так почему же?.. Однако вспомнил, что он действительно, согласившись на перевод, раньше все же подумал не о ней, а о себе, своем будущем. Поняв тогда с запозданием, после ее слез, каким, наверное, несдержанно-радостным было его лицо, когда явился домой, он, закипая, спросил: почему она не верит ему? А дальше, еще больше злясь на себя — не так, как хотел бы, и не то говорит, — уже понес «под гору», наговорил: у нее женская логика и что она вообще стала нетерпимо подозрительной… Валя перестала плакать, подняла голову с подушки, уставилась заплаканными глазами на него, молча, с удивлением и кроткой укоризной. Он не выносил этого взгляда, осекся. И хотя потом, все три дня до его отъезда сюда, в Москву, они старались делать вид, что ничего не произошло, но, кажется, не только он, Алексей, но и Валя поняла — лопнула какая-то из невидимых нитей, связывавших их.