Солнце закатилось за дом, за угол, и в противоположной половине комнаты, где сидели Танков и Бражин, заметно прибавилось сумеречности. Оба они что-то писали, низко склонившись к столам. Молчал и Адамыч. Алексей оборвал себя: «Ну, давай, Фурашов, начинай», — и раскрыл новенькую черно-лаковую дерматиновую папку, пахнувшую клеем. Она была еще не такой пухлой, объемистой, как на столах у Адамыча и Бражина, — всего две толстые, тоже новые, тетради и реестр будущих работ лежали в ней…
И подумал о Вале, девочках. Как они там, в Кара-Суе? Не написал им еще ни одного письма за эти дни, волнуются, поди, но что он мог написать? Все было как-то неопределенно, тревожно на душе. Теперь… Сегодня же написать — и о встрече с Сергеевым, о том, что он говорил: о квартире, будущем ее лечении…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
17—19 мая
Уже три дня готовимся к первой работе в «замкнутом контуре». Но ракета пока будет наводиться не на мишень или самолет, а в условную точку неба, в «крест». Его выставят имитаторщики, выставят тоже условно: просто введут в аппаратуру нужные задержки.
Трое суток, днем и ночью, проверяем и подстраиваем панели, блоки — до одурения. Шеф тоже не уходит, сидит с нами. У него стул между шкафов. Мы паяем, проверяем, он, закрыв глаза, сидит. Кажется, дремлет. Но нет. Не открывая глаз, бросает: здесь проверьте, тут посмотрите, обратите внимание на номиналы сопротивлений, емкостей, переставьте местами то-то с этим…
Вечером посылаем Интеграла, то бишь Марата Вениаминовича, в военторговский магазинчик. Принесет две-три банки рыбных консервов, и, как кержаки, едим все из одной банки: куски рыбы на хлеб и — в рот. Шеф тоже. Потом подстройки и перепайка продолжаются. Борис Силыч нервничает, называет это «идти от незнания к знанию».
Чумеем, утрачиваем ощущение времени. К утру вываливаемся на воздух, в башке звенит, ровно в эоловой арфе; ноги, руки, спину — палками молотили…
Хоть бы скорее!
Он неизменно, каждый день, останавливал черный «ЗИМ» метров за двести и шел пешком к этому, казалось, навечно вставшему каменному дому с широкой, тоже каменной лестницей. Он шел по набережной вдоль невысокого, шершавого, точно грубый наждак, парапета. Внизу, у обрывистого спадающего гранитного откоса, — река. По тускло-дымчатой, будто неподвижной воде, нечистой и мутной, плыли щепки, островки мусора, растекающиеся радужные масляные пятна, — видно, недавно закопченный катерок натужливо протащил груженую баржу… Наносит влажной возбуждающей сыростью.
Раньше он ходил сюда прямо из дому — трехкилометровый утренний переход бодрил, заряжал свежестью и крепостью, но уж очень было неловко. Люди оглядывались, провожали взглядами — понятно: не на стенном портрете, живой маршал идет. Мальчишки, те откровенно проявляли свой интерес: окружали, забегали вперед, пятились перед ним, пальцами показывали на погоны, спорили о звании — «Говорю, генерал», «Бьемся об заклад, Маршал Советского Союза», — пересчитывали вслух орденские колодки на серой тужурке, случалось, осмелев, вступали с ним в разговор…
Он конфузился от такого внимания, невольно раздражался, однако понимал: доведись самому очутиться на их месте — поступил бы так же.
А потом стал ездить на машине. Выходил из нее у каменной громады здания, шел неторопливо короткий путь вдоль набережной, вдыхая влажный воздух, засматриваясь на воду и скученность домов в утренней дымке. И всякий раз будто сразу отвлекался от дум и забот. То были самые счастливые минуты, которых он ждал каждый день. Ему казалось, что он — обычный, простой человек, такой же, как те сотни, тысячи других, что встречались по утрам с ним, обгоняли его, торопясь на работу, и у него нет иных забот, кроме обычных, чисто житейских. Это были минуты свободы, счастливой иллюзии. Они обрывались, когда он оказывался вровень со створом громадного здания, пересекал проезжую часть набережной и подходил к подъезду здания, открывал массивную желтую, отливающую лаком дверь. Закрывшись за ним, эта дверь как бы разом отделяла его от свободного, беспечного мира.
Здесь был другой мир: строгий, суровый. Он, маршал артиллерии Янов, правая рука главнокомандующего противовоздушной обороны страны.
Сняв светло-серую габардиновую тужурку и оставшись в шелковой форменной рубашке, Янов провел рукой по ежику коротких, под машинку стриженных волос — со лба к затылку и обратно. Привычка, выработанная годами. Волос, собственно, не было: узкая седая скобка тянулась, от виска через затылок к другому виску — и все. Теперь даже трудно было представить, что когда-то голову венчала темная копна вьющихся волос, тогда, в годы опалы, стоило дотронуться до головы — и прядь волос оставалась в руке. И стричься-то под машинку стал тогда. А после, бывало, проводил ладонью по голове, посмеивался — вырастут! Не выросли. Но привычка осталась.