А перед глазами — Горький… Город, прилепившийся к Волге подковой. Крутая, откосная набережная, знаменитая в дымке «стрелка», приземистые корпуса университета и он, академик Никандров.
Появлялся он в аспирантской комнате всегда внезапно, присаживался, расспрашивал о делах, потом молча просматривал расчеты будущей диссертации Бутакова и вдруг поднимал голову, смотрел прямо в глаза:
— Вы, наверное, не знаете истории возникновения картин «Утро стрелецкой казни» и «Боярыня Морозова» Василия Ивановича Сурикова?
— Не знаю.
— Жаль, коллега, кое-что хотелось прояснить…
В другой раз:
— Надеюсь, уже были в филармонии? Как вам «Из нового света» Антонина Дворжака?
И огорчался, услышав отрицательный ответ своего подопечного, качал головой:
— Входите, входите в искусство!
Шел в лабораторию, с порога скороговоркой вопрошал:
— Как точки, дорогие сотрудники? Показывайте, показывайте!
Точки… Это значило, что три аспиранта кафедры должны были получать в неделю хотя бы одну опорную точку в опытах с переохлаждением жидкостей, по которым потом составлялись кривые и графики. За этими точками, за графиками Никандрову уже виделись незамерзающие озера, на них садятся, с них взлетают армады гидросамолетов; порты и доки на севере страны тоже незамерзающие. В них входят, будто в голубое, вечно благостное южное море, караваны кораблей. Знал ли он, чуял ли, что в воздухе уже пахло каленым, наносило смрадным духом войны? Может быть, знал — торопился и, когда точки выбивались из строгой закономерности, мрачнел, закусывал вислый ус, запирался в кабинете.
У него не переводились военные гости: деловые и корректные в черно-белой форме моряки, энергичные, напористые летчики в синих френчах, перетянутых новенькими кожаными ремнями; наведывался и сын — инженер, подводник с Баренцева моря.
Точки и… филармония, картины Сурикова. «Какая тут связь?» — думал после Бутаков, оставаясь один. Был он злой к науке, по-крестьянски упрям и въедлив, считал, что каждую капельку времени, каждую частичку сил своих должен отдавать только ей, науке, вот этим формулам, скрупулезным поискам истины. Недаром на рабфак пришел в отцовской праздничной рубахе, смазанных ваксой яловых сапогах. «Грузчиков сын в анжинеры подался», — говорили в слободе. Да, отец портовый грузчик, деревянный «козел» за плечами, а тут — искусство… Но брался, «влезал»: шел в театр, на концерт, выставку, прочитывал книжку. И всякий раз обнаруживал что-то удивительное, возвышенное, ровно вливались новые живительные силы…
…Музыка течет, рассыпается фейерверком брызг. Гомон, шум, веселье, будто попал на разноязыкую Нижегородскую ярмарку, к балаганам скоморохов. А отдаленные подголоски как бы доносят успокоительную прохладу, легкий волжский бриз, пропитанный влагой, щекотную крепкую мешанину запахов порта, лабазов, слободы…
Отступает мелкое, ничтожное, будничное, смывается очистительной волной, и одновременно все клетки тела наливаются силой, требовавшей выхода, а из тайников души потоком, широким и вольным, бесконечно течет гармония чувства, мыслей, желаний. Отходит, просветляется душа; острее, цепче делается мысль…
Теперь все это ясно и просто. А в ту пору нередко казалось — странно, удивительно странно поступал академик: ненароком, вроде бы вскользь, предложит сходить на театральную премьеру, затеет разговор о новой пластинке с серьезной музыкой, забудет на столе книгу — техническую, художественную, историческую…
Позднее многое изменилось: являлся Никандров, садились, толковали о модулях и векторах, о поисках и подходах. Толковали до «правого винта». Никандров улыбался, спрашивал:
— Что, голова пришла в правый винт?
— Есть малость…
И рассмеются. Значит, сигнал, значит, начинается разговор совсем иной, понятный обоим, но далекий от математических выкладок, рассуждений о путях решения нелинейных уравнений, разговор на «снятие напряжения».
И — как вывод, родившийся исподволь, из многолетней практики и опыта, по крупице сложившихся, отпрессовавшихся: «Существует консерватизм мысли. Вы постоянно думаете о чем-то большом, важном, вас занимает какая-то идея. И вам кажется — вот уже ее решение, оно сейчас явится, придет, только, быть может, требуется одно, совсем маленькое усилие… И вы держите себя в напряжении, ищете, бьетесь, еще более усиливая напряжение. Но знайте, «клад» лежит где-то в другом месте, в околопространстве, на соседней тропке. Найдите мужество, скажите себе: «Стоп. Надо снять напряжение!» Читайте, уйдите в искусство, слушайте музыку, займитесь каким-либо боковым, но расширяющим ваш кругозор делом. И вы не заметите, как, к удивлению и радости, внезапно увидите то, другое, место и — «клад». Открытие его приходит неожиданно, по неизвестным законам, по каким-то неведомым связям».