Мягко льется музыка. Журчит, скачет с камешка на камешек ручеек, стеклянно перезванивая, весело и ласково играет с солнечными бликами, отбрасывая их, будто от горячей масляной сковородки…
Бутаков открыл глаза. Книги, книги, ряды полок, незастекленные, иначе — казенно, для мебели, как говаривал Никандров.
Музыка снимает напряжение, и Борис Силыч уже думает… Инцидент с «сигмой» — несущественный, привходящий. Конечно, идеи новой «сигмы» дадут большую устойчивость, и для «Катуни» — это выход. Умнов упрям, настырен — сделает, найдет. И это важно. Однако нужен взгляд вперед. Только так надо понимать задачу и предназначение ученого. После «Катуни» — не пустота. Необходим новый шаг, шаг вперед…
Оставаясь один вот в такие немногие минуты, когда отпускали ежечасные заботы, точно гири, цепко и неотступно прикованные к нему, он думал о будущем. И чтобы отчетливее и жестче оно рисовалось, рисовалось без прикрас, он до предела упрощал, даже огрублял секрет той программы, какую ставил перед собой. И сейчас он подумал, что всякому действию в конце концов находится противодействие. Иначе говоря — оружие более высокого свойства, или противооружие. Конечно, для «Катуни» противооружие выработается позднее, может, через три-четыре года, и как ты встретишь это обстоятельство, каким — в преддверии такого ожидания — будет твой новый шаг? Подобному соревнованию — он, профессор Бутаков, понимал — нет и не будет конца. И значит, к крайне простому сводится задача: научиться все время, без остановки, идти. Делать шаг за шагом. Кажется, смешно, о чем он думает? Ан нет! Надежды на то, что какой-то ученый, точно спринтер, сделает рывок, вырвется далеко вперед, утопичны. А вот быть готовым к новому шагу, к тому, чтобы сделать его… В эти простые рамки «сделать шаг» укладывались для него и та высшая необходимость, именуемая долгом, о чем он никогда наяву не думал, потому что она жила в нем изначально, как сама жизнь, как возможность каждый день думать, решать, делать и вместе та простая, ничтожно узкая физиологическая задача — выжить, как вот в том великом часе, когда голодный, на излете, на волоске сил, брел по морозной тайге… Буханка хлеба на пеньке, оставленная бог знает кем, показалась тогда чудом, в реальность которого было трудно поверить, однако он ел тот хлеб, и, значит, это — реальное чудо, какому противилась вся его психика. Потом то «чудо» открылось: чудак-хлебовоз, в прошлом ученый-зоолог, доставляя хлеб в лагерь, всякий раз одну-две буханки относил подальше от дороги, не для себя, не от жадности — авось набредут зверюшки… Словом, жизнь есть цепь самых разных связей — главных и несущественных, больших и малых, важных и ничтожных, ожидаемых и нежданных…
Бутаков только тут почувствовал: заглохшая, звенящая тишина точно скопилась, отпрессовалась в комнате, потемнело заметно, сразу, как при затмении. «К грозе», — догадался Борис Силыч, вставая, и, прежде чем подойти к доске, включил свет — вспыхнули лампочки в молочно-матовых плафонах; отдернул плетеные шторы, распахнул створки окна. В воздухе свинцово-загустелая настороженная тишина.
Он все вновь скрупулезно просчитывал — на доску ложились бисерные меловые строчки расчетов. Дописывая до края доски, стирал тряпкой верхние строки: они уже не пригодятся, «отработаны». Сказывалась долгая педагогическая привычка. Скольким студентам или слушателям академии он говорил, пробежав глазами самые разные проекты — курсовые, дипломные, — сакраментальную фразу: «Никаких парадоксов! Просто тщательно просчитайте…»
Тщательно просчитайте… Теперь он сам — в который раз! — восстанавливал все расчеты, и не только восстанавливал — проверял, оценивал шаг за шагом, но пока тщетно. Функция не давалась, пряталась, точно улитка в раковину. Он перестал писать, взглянул на доску. Запись формул протянулась длинной цепочкой, сложилась в лесенку с частыми перекладинами. В каждом звене, составляющем эту цепочку, — он на память знал и угадывал физический смысл — все эти одночлены и многочлены выражали свою микросуть некоей физической жизни. Он видел ее, как бы разложенную, расчлененную на слагающие элементы. Здесь сложно составленный процесс. Удастся Борису Силычу организовать его, уложить пока еще в математическую оболочку — тогда проще пареной репы (слова, кажется, генерала Сергеева, но, конечно, до пареной репы далеко!) обратить идеи в «металл»… В каждом этом сухом символе, сейчас логически, с железной закономерностью ложащемся на доску, он с абсолютной точностью, словно художник, делающий верные мазки, видел, как они и на что они, эти символы, раздельно и вкупе влияют, какими из них можно пренебречь, какие следует выделить из всего. Вот члены — главные, самые весомые. Они определяют «формировку характеристики излучения». На них-то все внимание. И тут-то и есть загвоздка… Оказывается, формирующая поверхность представляется такой, что функция, определяющая ее конфигурацию, получается разрывной. А вот с этими членами разговор, что называется, короткий: примем (а это можно — с известным допуском) поверхность отражения за идеально гладкую, зеркальную. Тогда ими можно пренебречь, они просто становятся несущественными. Их можно перечеркнуть. Вот так!