Борис Силыч принялся перечеркивать эти символы — один, другой… Меловые косые кресты ложились ровно, четко — тоже педагогическая привычка.
И услышал: в дверь стучали — коротко, негромко. Так могла стучать лишь Ася, и стучала она, видимо, долго: Борис Силыч уловил в стуке нетерпение.
Откладывая мел и окончательно возвращаясь к действительности из далекого, отвлеченного мира, почему-то отчетливо представил пухленькие Асины пальчики с кроваво-багряными ногтями и, подумав о том) что непривычно для нее беспокоить в подобный час, громко сказал: «Войдите!»
Вновь отметил: духота не умерилась, за открытым окном — тягостная сумеречная тишина. Она давила, точно глыба, воздух словно бы спрессовался, дышалось трудно.
На кукольном лице Аси — размытыми пятнами нервная краснота, вывернутые губки не только страдальчески поджаты — как это трудно быть секретарем, всю жизнь страдаешь от этой должности! — но в них и злость: уголки оттянулись книзу.
— Борис Силыч, я не знаю… Я сказала, что вы в Совмине. Но товарищ военный настойчив: я подожду — и все. А тут Сикорский, начальник расчетного отдела. Я ему: нету, а он: не может быть. На четыре часа вы ему назначили. По системе «дальней руки». Оба в приемной.
Умолкнув, взглянула победно и вызывающе — теперь, мол, понимаете, что наделали?
— Значит, подвел, Асенька? Запишите на мой счет. Уж как-нибудь выкручусь. Сикорскому позвоню, приглашу, а военного просите.
Борис Силыч немножко и удивился, и обрадовался, когда сразу за бодрым, по-военному «Разрешите?» в дверях вырос Фурашов. Видел его, кажется, раза два — здесь, на информационном совещании о первом наведении телеметрической ракеты, и во время осмотра пусковой установки на головном объекте. К тому же, как говорил генерал Сергеев, учился у него, Бутакова, — словом, свои люди.
— Извините… Кажется, товарищ Фурашов?
— Да.
— Не обессудьте, что не пускали вас: немного надо было подумать. Садитесь, пожалуйста.
Он был вежлив, мягок. Алексей проследил за легким движением головы профессора, невольно отмечая все: простоту комнаты, стеллажи с книгами, радиолу и, наконец, исписанную ровными строчками доску. Да, оторвал от дела. И, испытывая неловкость, краснея, поспешно проговорил:
— Извините меня, Борис Силыч! Я бы мог подождать.
— Нет, нет! Пожалуйста! — Вновь кивнув на кресло, Бутаков подкрепил приглашение жестом руки — тонкой, энергичной.
У Алексея утвердилась решимость — появилась она еще при выходе из лаборатории Умнова — что бы ни случилось, прорваться к главному, все рассказать и доказать ему; он не может не понять — логика железная, доказательства выверены… И вот сейчас, когда прорвался, прорвался чудом, негаданно — сам бог велел не упустить случая, только держись, Алексей, спокойно, вдумчиво! Хотя как ни крути, а в поджилках дрожь, и ноги будто чужие: что стоит профессору подкинуть каверзный вопрос — логика рухнет, как карточный домик. А главное — сейчас надо отойти от неожиданности: думал, придется ждать, сидеть, когда секретарша отрезала: «В Совмине». В другое бы время ушел, а тут решительно сказал: «Подожду», несмотря на презрительно-высокомерное «как вам угодно» секретарши. И на тебе — ждать не пришлось… Да, Асенька вернулась не в форме, но поразила-то не этим и даже не тем, что, не глядя, процедила: «Пройдите!», а тем, что подхватившегося было посетителя в помятом темном костюме и очках с толстенными стеклами, из-за которых глаза его виделись кругло-пуговичными, выпуклыми, осадила совсем резко: «Не вам! Вам Борис Силыч позвонит». И Фурашову: «Военный, а не понимаете!» «Вот так отбрила! — подумал в ту секунду невесело Фурашов. — Да, не умеешь ты с женщинами!»