Причина простая: после майских праздников — заводские испытания. Опять радости кара-суйской месяца на два!
Днем позвонила Ася, секретарша шефа, жеманно промурлыкала: «А вам, Сергей Александрович, сюрприз. Нет, нет, не скажу! Борис Силыч в семнадцать ноль-ноль собирает сотрудников».
В актовом зале шеф поздравил нас с наступающим праздником, парторг объявил о сборе на демонстрацию. Новость: второго мая — работать, третьего — улетать в Кара-Суй.
А потом Борис Силыч объявил… Вот оно что! Выходил на сцену под громкие аплодисменты. У меня в руках книжица. Синенькие корочки. Кандидат наук. Черт, не верится.
Через полчаса позвонил Костя Коськин — вот нюх журналистский! «Поздравляю, Гигант! Заметку, старик, в газете тиснем: «Кандидат без защиты диссертации». А Первого мая жду ко мне в гости, с Лелей. Бывай!»
Первомайским вечером по улице Горького, широкой, праздничной, запруженной нескончаемым людским потоком, шел от Белорусского вокзала человек. Троллейбусы и трамваи не ходили. В шумном, говорливом и пестром водовороте людей, переполнявшем улицу от одного тротуара до другого, он со своим деловым, озабоченным видом казался посторонним. По легкому фибровому чемодану в его левой руке, по несвежему, помятому военному кителю с серебряными, потускневшими от времени погонами подполковника, по усталым складкам загорелого лица и медленной походке в путнике безошибочно угадывался человек, только что сошедший с поезда.
Днем, должно быть, прошел дождь, и хотя асфальт мостовой, крыши домов и начавшие рано зеленеть кроны лип на тротуарах ничем не напоминали сейчас о дожде, однако в воздухе — горячее застоявшееся испарение. Уходящее солнце, скрытое за домами, подсвечивало город неяркими тусклыми лучами.
Куранты на Спасской башне пробили восемь раз, когда подполковник достиг Манежной площади, свернул на Моховую. Мелодичные звуки еще плыли со стороны Кремля над Александровским садом и площадью, тоже переполненными гуляющей публикой.
Пройдя горбато выгнутый Каменный мост, подполковник пересек канал и уже в темноте остановился у трехэтажного углового дома в тихом полутемном переулке. Старый дом с облезшей серой штукатуркой светился окнами. На втором этаже в угловых окнах настежь распахнуты створки, тени двигались по потолку, слышался приглушенный смех и говор. Мягкий мужской баритон вдруг возвысился, свободно затянул:
Мужские и женские голоса нестройным хором подхватили:
Подполковник прислушался. Трудно было разобрать — то ли он стоял в нерешительности, идти или нет, то ли просто одолела минутная раздумчивость, навеянная песней. Песня смолкла, за окном вновь заговорили. Встряхнув головой, улыбнувшись чему-то своему, подполковник перехватил половчее ручку чемодана, шагнул в темный проем подъезда.
На втором этаже он позвонил. Короткий, дребезжащий звук электрического звонка не оборвал по ту сторону двери говора, смеха. Но тотчас послышались неровные шаги за дверью, они приближались томительно, долго. Звякнула защелка английского замка — вырос подполковник. Возбужденное от вина и пения лицо. Держась за дверную скобу, хозяин смотрел близорукими глазами на гостя, освещенного, щурившегося на площадке, и с языка хозяина, кажется, готов был уже сорваться вежливый вопрос: «Вам кого?» Вдруг лицо его дрогнуло:
— Алексей Фурашов! Легок на помине! — И шагнул на порог, до хруста сжал сильными руками. Но в следующую минуту, слегка отступив к двери и держа Фурашова за плечи, заговорил веселым, радостным баритоном: — Ты ли это, бакалавр? Вот, старик, сюрприз преподнес! Истинный Чацкий: «Три года не писал двух слов и грянул вдруг, как с облаков!» Идем же, идем!
Взяв чемодан из рук Фурашова и не слушая его несвязных смущенных извинений — не знал, мол, что гости, — хозяин тащил его за рукав по коридору, повторяя на ходу:
— Ай да старик, сюрприз так сюрприз!
Удивление и радость его были искренними, неподдельными. А от знакомого обращения «старик» на Фурашова повеяло далеким и близким, воскресившим мгновенно почти шестилетнюю совместную учебу в академии, их дружбу — неяркую, но крепкую, деловую. «Не изменился, остался тем же Костей-душой», — подумал Фурашов. Догадки и предположения, какие строил еще пять минут назад о возможных превращениях товарища, теперь уже не инженера, а военного журналиста, подписывавшего свои статьи в военной газете не просто Коськин, а Коськин-Рюмин, — эти предположения и все сомнения — стоило ли идти с вокзала? — улетучились.