Впереди возник милиционер, но — Василин не заметил его, увидел лишь, когда тот перед носом машины выставил полосатую регулировочную палку. Ясно: нарушили правила. Шофер не выказал ни малейшего смущения или беспокойства, зарулив в «окошко», встал.
Милиционер подошел медленно, козырнул рукой в белой перчатке. Полосатая палка, висевшая на ремешке, качнулась у груди. Приметив генерала, быстро нагнулся к открытой шофером дверце, снова козырнул:
— Извините, товарищ генерал. — И к шоферу: — Вы видели знак «обгон запрещен»?
— Видел.
Милиционер, оторвавшись от книжечки, которую взял у шофера, молча взглянул на него, потом, пристально, на Василина. Генерал почувствовал этот взгляд, хотя и смотрел прямо перед собой, за ветровое стекло. Мягко клацнул компостер — на талоне водителя, на уголке, появилась дырочка-треугольник.
— Имейте в виду! — вздохнув и неизвестно к кому обращаясь, проговорил милиционер и опять козырнул.
Василин почувствовал себя скверно. Замкнувшись, насупившись, до конца дороги молчал, не глядел на шофера. Промелькнули наконец дачные улицы с глухими заборами, за поворотом среди сосен показался острый, точно Адмиралтейская игла, желтый конек, и Василин подумал о том, что подспудно беспокоило целый день, а теперь пришло на ум: «Что там в Кара-Суе с «Сатурном»? Отчего этот Танков молчит, не докладывает? Стрелять должны…»
Гостей Василин встречал под рябинами за круглым изящным столиком. Анна Лукинична выигрывала время — в комнатах шли последние приготовления. Успевший переодеться в штатское — белую шелковую рубашку, тонкий, спортивного покроя, с хлястиком позади, серый костюм (костюм был к лицу, молодил, скидывая годиков пяток), Михаил Антонович, забыв о дневных огорчениях, оживленно хлопотал возле батареи бутылок с минеральной водой и лимонадом, выставленной на столике. Сверкали тонкого стекла фужеры. Некоторые из гостей разбрелись по участку, осматривая яблони, ровные, под линейку, ряды малины и смородины, клумбы, но большинство толпилось тут, у столика, под тремя рябинами, гнущими тяжелые от спелых огненных ягод ветви с желтеющими рубчатыми листьями. Казалось, яркое, бездымное, без жару пламя охватило сросшиеся кроны рябин. Гости ахали, восхищались добрым порядком, расхваливали дачу, прикладывались к минеральной и лимонаду…
Раньше всех приехал конструктор «Сатурна», той самой новинки, на которую Василин возлагал надежды. Модест Петрович — сухопарый, костисто-высокий старик, вдовый, и это вдовство сказывалось во всем его виде — мятый воротничок сорочки, неотутюженный, хотя и дорогой, вечерний костюм, несвежий носовой платок. В войну конструктор гремел — уж это-то Василин, старый зенитчик, знал. Пять орденов Ленина получил, был действительным членом Академии артиллерийских наук, а когда директорам военных заводов, деятелям оборонной промышленности в те годы давали военные звания, Модест Петрович получил генерал-майора, но, к счастью, Василин никогда не видел его в генеральском облачении, да и не представлял, как бы тот в нем выглядел. Смех, наверное, и только!
Василин застал его уже на даче. По праву старого друга дома, расположившись в кабинете хозяина на широкой тахте, прикрытой клетчатым пледом, Модест Петрович листал журналы, разбросанные на письменном столе, в креслах, на журнальном столике.
Они знали друг друга давно. И нужны были друг другу — командующий зенитной артиллерией и конструктор зенитной техники. Нисколько не стесняясь, — чего стесняться, как облупленным все известно, — Василин разоблачился при нем и, переодеваясь в штатское за дверцей широкого шкафа, с ходу забросал незначащими вопросами. Но его подмывало сказать о своем тайном замысле с «Сатурном». Впрочем, даже не испытания это, — их надо обязательно согласовывать, — а обычная проверочная стрельба, и тем-то результаты ее будут доказательнее. Но пока раскрывать карты преждевременно — нужен момент и час! Однако, выдержав паузу, он проговорил:
— А «Катунью» не перестают хвастаться, перевернут все вверх дном. Нашлись Архимеды! Циркачи!
— Новое время, новые идеи, — отозвался конструктор, откладывая журнал, — властно стучат в дверь, ничего не поделаешь. Се ла ви — такова жизнь, как говорят французы.
— Это что еще за настрой, дорогой Модест Петрович?
— Увидеть и уступить место вовремя… настоящий героизм. А «Катунь», ракеты действительно скажут слово. — Он поднялся с тахты. — Наша с вами песенка спета, Михаил Антонович…