— Глупости! — оборвал Василин, не сдерживаясь в приливе раздражения. — Глупости — и только! Слюни распускаем неизвестно почему.
— Боюсь, что не придется «Сатурну» увидеть свет. А если придется, то это — мертворожденный ребенок, хотя мы и ни при чем. Каждый надеется, что ребенок будет жить.
— Загадки? Уж не на вечере ли иллюзиониста побывали, Модест Петрович? — попробовал пошутить Василин.
— Чуда не бывает. Истина.
— А если будет?
— К сожалению, нет. — Он говорил спокойно, задумчиво. — Если бы люди могли беспристрастно, разумно отказываться от бесперспективного, умирающего и поддерживать все, за чем будущее, представляете, куда-бы шагнули? Во всяком случае, в ЦК пригласили — предложили посмотреть «Катунь» в Кара-Суе. Понял: повернуть хотят… Ездил, смотрел. — Он вздохнул глубоко и как-то облегченно. — Не поворачивать — уступать надо место. Да. Но человеку свою ненужность трудно сознавать.
«Да что он? Черт его знает!» — подумал Василин и сунул руки в шелковую прохладу рукавов, вздернул на плечи пиджак и, весь упругий, пружинистый, с ощущением тайной силы, выступил из-за шкафа, готовый сказать резкое, грубое. Но взгляд натолкнулся на подавленный, отрешенный вид конструктора. На старческом, помятом лице, хотя и сохранившем строгие черты породистости, благородства, теперь словно лежал пепельный налет — оно было усталым, седоватые волосы, рассыпавшиеся волнами на две стороны, довершали картину унылости, потерянности. Модест Петрович вяло вытирал платком шею.
«Постой, постой! Да ты совсем закис, постарел… Вон что! Что ж, впрыснем, как умирающему, хорошую дозу живительного. Есть возможность! Молодец, как в воду глядел, приглашая на эти «посиделки» генерала Кравцова. Не бог весть какие близкие приятели, но знакомые, да и услуги, можно надеяться, не забыл, хоть и встречались раз в семь лет по обещанию, а последний год, пожалуй, не виделись вовсе. Но, как говорят французы, антрну — между нами — пусть в армии тоже эта коллективность, коллегиальность, но личность что-нибудь да значит, если она к тому же в Генштабе и занимается как раз определением «военной политики», связью с промышленностью. Василий Кравцов… Теперь два значка на груди, два «поплавка»: академия Фрунзе и академия Генштаба. Поди возьми его… Будем надеяться, не так смотрит! В Генштабе кого надо могут и подправить, интересы — государственные, не частная лавочка!» И уже подумав, что не стоит добивать старика — просто на того нахлынула хандра, скрутила депрессия, отойдет, вот только подпустить Кравцова, — одернул пиджак, крякнул молодецки, перевел регистр:
— Э-э, дорогой Модест Петрович… Паника, паника! — Он заставил себя улыбнуться, под шелковой рубашкой, в приятной прохладе костюма вновь ощутил бодрящую силу. Похлопал конструктора по плечу. — На наш век нашего дела хватит. Рано панихиду служить.
Конструктор, казалось, не обратил внимания на фамильярность Василина: узкое лицо не оживилось, не утратило выражения равнодушия.
— Да, панихиду… А вы… помолодели.
— Хоть в женихи! — Василин коротко хохотнул.
Снизу, из столовой, где накрывали на стол, донесся грудной, чуть искаженный резонансом голос Анны Лукиничны:
— Папочка, ты бы хоть гостей встречал! Минут десять у рябины задержи. Я скоро…
— Пошли. — Конструктор тяжело, будто складной нож, выпрямился.
— Да, приказ домашнего премьера…
Василин пропустил гостя вперед на крутую лестницу. Модест Петрович оступился, теряя равновесие, испуганно, торопливо схватился за деревянные перила и удержался. Михаил Антонович усмехнулся: «Эх вы, ученые, химики всякие… Жидки вы все против командиров. На ногах не держитесь, а собираетесь армию наводнить умниками, обинженерить!»
Мысль эта вызвала недобрую веселость. Оглянись гость, он бы увидел и иронически-холодную василинскую улыбку, и надменно-уверенный блеск его глаз…
Сейчас конструктор сидел с Кравцовым, сцепив на коленях костистые, узловато-длинные пальцы.
Василин распоряжался у столика как радушный хозяин: шутил, обласкивал каждого, наливая гостям в фужеры искрящуюся воду, хранившую прохладу погребка. Отпотевшие бутылки слезились, упруго хлопали, белый дымок струился над горлышком. В тиши молчаливых сосен забывались, отступали все дневные заботы, легче становилось телу, свободнее дышалось. Тишина усиливалась в преддверии сумерек, пока притаившихся за оградой, в глубине леса, в кустах малины и смородины. Под рябинами на подвешенной крестовине, не пересиливая гаснущего дневного света, горела лампочка, на удобных, глубоких, с гнутыми спинками скамейках сидели те, кто не разбрелся по дачной территории, — пожилые гости.