Долетел голос конструктора:
— А вот Михаил Антонович верит в чудеса…
Василин усмехнулся:
— Верю, точно! Но в те чудеса, какие делаю… — Он хотел сказать «делаю своими руками», но поправился: — Делаются человеческими руками.
На миг он ясно представил: там, в Кара-Суе, тридцатитонные махины ощетинились из окопов в небо стволами. Огненные смерчи выплескиваются из них с адовым грохотом… Любимые мгновения!
— Чудеса? Я верю в чудеса! — с детским восторгом подхватила блондинка. — Ах, Михаил Антонович, показали бы ваш участок!.. Мы тоже с мужем мечтаем о даче. Правда, пусик?
«А-а, черт с ним совсем!» — мысленно выругался Василин. Он бы и сам не сказал, к кому относились его слова, и не очень поспешно, хотя и учтиво, предложил руку блондинке:
— Пожалуйста!
Та вцепилась в нее порывисто, словно боясь, что Василин передумает, и Михаил Антонович увидел подушчатые пальцы блондинки с кровяными ногтями и почувствовал ее груз — весомо! Подумал о другом: «Завтра же надо связаться с Кара-Суем, спросить с Танкова по первое число — так подводит!»
За длинным столом, уставленным белыми хризантемами и чайными розами в высоких хрустальных вазах, закусками, графинами, разнокалиберными бутылками, красиво украшенным салатами, наступил обычный для любого застолья момент неуправляемости: пора тостов и общих разговоров прошла, часть гостей осталась за столом, часть разбрелась по комнатам, то и дело взрывался женский смех.
Михаил Антонович чувствовал раздражение. Оно пекло, давило оттого, что не так сидел за столом, — вроде во главе его, на красном месте, но рядом с грузной блондинкой и Анной Лукиничной. Блондинка по любому пустяку рассыпалась резким смехом, вздрагивая всем телом, и Михаил Антонович, морщась от ее смеха, весь внутренне напрягался, точно ждал, что на бок ему вот-вот плеснут кипятку. Кравцов, сидевший за столом рядом с Лелечкой, весь вечер шутил, произнес вычурный тост за науку, за «главных конструкторов», за революцию в военном деле, «которая грядет».
Сейчас его за столом не было, не было и Бутакова с Модестом Петровичем: они, видно, уединились в комнатке, примыкавшей к столовой. Оттуда слышался негромкий говор. Анна Лукинична, с высокой прической, в переднике, склонившись к жене Бутакова, жаловалась:
— Совсем не вижу его — все работа, работа. Судьба наша: в войну не видели годы мужей и теперь… Домой приедет — куда уж там, только бы отдохнуть! Нервы, нервы… Правда, папочка?
От этого ли неуместного обращения, с которым он мирился в обычной обстановке, а тут оно показалось нелепым, бестактным, особенно в присутствии Лелечки, или от накатившегося раздражения из-за пустого женского разговора Василин холодно сказал:
— Лучше бы со стола убрала, что ли… — И, подавляя вспышку гнева, отодвинул тарелку, встал.
— Сейчас, сейчас уберу!..
Василин прошел вдоль стола. В комнатке действительно оказались Бутаков, Модест Петрович, лысый муж блондинки и Сергей Умнов. Эта комнатка была у Василина любимой после кабинета. Квадратная, уютная; у одной стены — узкий, яркого атласа, с фигурной спинкой диван; вдоль других стен — прямоугольные пуфики, покрытые тем же атласом; посередине, на мягком сером ковре, низкий резной японский столик, инкрустированный перламутром. В красивых коробках — папиросы, сигары, табак. В ореховой подставке — коллекция из десятка разных трубок, самодельных китайских карагачевых трубочек для курения опиума.
У Бутакова поза энергичная — всем корпусом подался вперед, лицо, бледное от выпитого, меланхолично-задумчиво, морщит лоб. У Модеста Петровича нога заложена на ногу, привычно сцеплены руки на колене, безразличие во взгляде.
— О чем, ученые мужи?
Намеренно-бодряческим тоном Василин как бы отсекал от себя недавние мысли, стараясь настроиться на легкий лад.
— Вот Модест Петрович предложил тему — смерть и человек, — улыбнулся Бутаков и, встав с дивана, взял сигарету из коробки на столике, закурил.
— Э, еще чего! Верно, тема…
— Не скажи, дорогой Михаил Антонович, — проговорил Модест Петрович. — Как гласит писание: готовься во страхе и смирении, бо придет и скажет «аз есмь»…
— Придет — и будем помирать! Не мы первые, не мы последние…
— По Модесту Петровичу, смерть уравнивает всех, и в этом наше утешение, — насмешливо проговорил Бутаков, пустив клуб дыма, пряча за этим дымом свою усмешку.
— Не совсем, не совсем так, Борис Силыч…
Длинные пальцы старого конструктора шевельнулись не очень энергично, как бы в полупротесте, и вновь сомкнулись на коленях.