колечком.
— Мы с пацанами на шелковице гнездились вечерами. Наблюдали за вами, затаив дыхание. Все пацаны
влюблены были в нее, наверное, и я тоже. И ревновали ее к тебе по- детски.
— Что ты мелешь! Мало ли таких колечек? — Гоша подумал про себя: «С Милой? Ее так звали, ту девушку,
которую любил когда-то. Неужели? Но это было так давно!» — Висок снова забуровил болью неясных
воспоминаний. Та, из юности, девушка Мила. И ведь правда, так похожая на Дану. Вот кого она напоминала ему, из
давней, прошлой жизни… Колечко, шелковица… Но почему шелковица? Там абрикос был, ведь точно, еще
переспевшие плоды падали ночью с веток и разлетались брызгами! Запомнилась, отложилась в памяти эта глупая
и несущественная деталь, был уверен. Не может быть! Или все же?.. Да какое это может иметь значение сейчас —
абрикос, шелковица…
А если это правда? Жуткая, чудовищная, неожиданная? Что он не один на этом свете, и все случилось так…
Что это? Карма? Матрица доли, перешедшая от отца, которого он всю его жизнь называл дядя? Мысли путались и
толкались, пульсировали в мозгу. Что эта жизнь? Глупая комедия абсурда? Или комическая драма с поганым
концом? Колесо судьбы! Наехало, раздавило! Очередное испытание на пути. Нет, кара! Расплата, подкравшаяся так
неожиданно и подло. За что? За все содеянное им, его отцом, другими их повторениями? Чушь, дьявольские козни!
И Колюня этот — совсем не вестник расплаты. Скорее, чертяка, бес!
Гошу пробило внутри, хрусталь души треснул по старой ране, почувствовал, что смят и расстроен. Даже еще
более раздавлен! Но надо взять себя в руки. Этого всего не может быть, потому что не должно быть так! После
всего того, что было между ним и Данкой, и что сейчас у него в душе, к ней! Милая, любимая, единственная, и такая
несчастная, его девочка!
— Ну, вспоминаешь молодость шальную? Я тебе напомню! Семинарский садик в центре города, за ним
внутренний двор с подворотней, на десяток конурок малосемейных. — Колюня заговорил дальше, довольно
наблюдая за своим попаданием. Радовался Гошиной убитой отрешенности. — Решили тогда закидать тебя грязью с
камнями. Как чужака. Хрен бы нас поймал! А потом подумали: мало ли, вдруг кого схватил — разорвал бы. Потому
умнее решили. Ларек пивной подломили с пацанами. На Пасху как раз. Ну и зажигалку твою, что обронил, наверное,
когда с Милкой зажимались. Такую еще керосиновую, немецкую. Мы с пацанами в ларек подкинули. Глупо, конечно.
Но шмон хороший организовали. Только ты пропал — учуял лажу, что ли? Видно, чуйка у тебя. В армию свалил?
Потом Милку твою менты таскали, как соучастницу. До тех пор, пока брюхо не появилось. Скандал в семействе
разыгрался еще больший. Всем городком обсуждали. Папаша у нее крякнул даже с расстройства. А потом менты
нас раскололи. Так что моя первая малолетка — все равно из-за тебя!
— Все складно баешь. Только не сходится, не курил я никогда, — еле сдерживая себя, старался быть
спокойным, даже безразличным, — И зажигалки у меня такой никогда не было. И в вашей подворотне ни с кем не
встречался.
— Ты в отказе, понятно. Неважно, дела давно минувших дней. Ты пойми, Мирный, мне Данка, ее дочка, самому
как сеструха малая. Как дочка тоже. Вообще трахать тебя должна была другая. Но эта все смешала. Я ее сильно не
уговаривал. Сама увязалась. Порулить на машине захотелось. Ну, и выбрала тебя. Сыграло роль что-то? Дежа вю?
Эффект возвращения на круги свои, сквозь годы? Слушай, как в кино получается, индийском. Она в нем увидела
свой идеал. А он в ней—– образ той, которую недолюбил когда-то в прошлом. Ха-ха, умора! Вот замутилось как!
Был бы я пограмотней, книгу написал бы! — Колюня щупал его прошлое своими грязными руками, перемешивая
святое и неправедное, загоняя в глухой угол сомнений всей жизни. Как же теперь Данка? Кто она ему? Гошу обдало
жаром. Ненависть, ярость, злость… Остро захотелось схватить этого слизняка, переломить об колено, бросить на
камни и топтать до хруста. Но он продолжал его слушать, зная наверняка, что тот теперь не унесет отсюда свою
шкуру.
— Ты вообще должен быть мне за нее благодарен, — продолжал тот. — Это я, не ты, пацанку поднял из
дерьма. Это я помогал твоей несостоявшейся семье материально. Тогда еще ее мамаша конченая… Я ей, козлихе, с
баблом помогал, с ширкой. Должна по сю пору бабла. Если бы не я, было бы еще хуже. А так погибла в конце.
Несчастный случай. Под электричку — хрясь! И дальше это я поддержал и бабку их, и Данку. И вообще, я ее люблю
практически. Чего засмутился? Все так сильно перетасовалось в наше время. И у меня, может, тоже куча детей в
этой жизни разбросана. И не упомню — кого, где, когда. И что теперь? Плакать? — сам марал себе приговор Колюня.
— Сегодня все это закончится для нас. В глубине, — сухо произнес Гоша. — И царь морской, владыка вод, он
наши души заберет, — возник внутри изменившийся рефрен его дайвинг-блюза.
— Да брось ты свои блюзовые страшилки! Песня у тебя была хорошая, согласен. Но в жизни все гораздо
прозаичнее, старый. Хоть бросай свои кости на удачу, хоть нет — это уже ничего не изменит. Нас будет трое. Все под
контролем. Эй, братва, — прохрипел он своим, — если этот вернется без меня — вы знаете, что делать. И с ним, и с
ней. — И довольный собой "атаман" закончил пафосно в лицо Гоше:
— А вообще, знаешь поговорку? Одна бабка мне в Стамбуле нагадала. Рожденный быть повешенным — не
утонет. Так что пойдемте в закрома, дядя!
С обрывистой кручи Атлеша они спускались по отвесной железной лестнице.
— Слушай, что-то море неспокойно,— засомневался Колюня. — Что там говорят про погоду?
Но сзади его уже подталкивали груженые сумками с оборудованием парни.
— Что, страшно стало? Не бойся. Это всего лишь море. А море любит смелых… — Гоша говорил спокойно-
завораживающе. Здесь он был хозяин. — И буря — это же хорошо. Знаешь, как символ обновления. Слишком много
живущих, и зря чересчур долго одни держатся на ветвях жизни своей. Пусть же придет буря и стряхнет с дерева
всех этих гниющих и червивых!
— Что за хрень? Ну ты гонишь!
— Ты уж сам выбирай, идешь или нет. Все там, в глубинном потайном месте. Выберешь столько, сколько
унести сможешь. И эти твои отдам, что требуешь… золото, серебро. Разное, старое, дорогое. Без меня никто не
найдет. Море сторожит его, как живое. Не отпускает. — Он завлекал Колюню все больше. А тот с подручными
спускались опасной белой кручей, завороженные его словами.
— Не гони! Запугать хочешь? Слышишь? Хватит твоей мистики-шмистики. Нашел живой организм — море.
— Почему же? Море— стихия. Двигается и дышит. Раскачивает, бьет волной. Точно в ритме блюза. И мы так
должны двигаться в одном ритме с ним. Если захотим понять его.
— Нет, ну ты гонишь, батя? — последний раз возмутился на лестнице Колюня. — Какой еще блюз, в натуре?
Сегодня хеппенинг отменяется! Давай нормально доделаем наш бизнес, да?
И тут в отмороженной Колюниной голове прошелестел голос, надуваемый ветром, рвущимся о скалы,
демонический, злой и ехидный: "Твои парни, эти дуболомы, думаешь, они прибавят тебе смелости? Или удачи? Ты