Но Баки предвкушал голодную зиму и то, как он, скорее всего, усохнет за это время. Как станет меньше, легче и, возможно, перестанет чувствовать себя так нелепо. Свыкнется с этой пустотой слева и с тем, как остаток руки постоянно пытается реагировать на то, что Баки хочет сделать, забывая, что руки нет, и это не изменится.
Он начал осваивать пращу. Самое простое оружие на птиц и мелких зверьков, ведь лук стал ему недоступен, а в том, что догонит косулю с охотничьим ножом, Баки не был уверен. Он собирался смастерить арбалет и стрелы к нему, но ему нужна была помощь Стива для этого. На этом месте Баки всегда спотыкался, ведь даже после того их разговора о ведьме они так толком и не общались. Казалось, друид живёт в каком-то собственном мире, который пересекается с миром Баки только иногда: в месте, где горит очаг, когда они разделяют трапезу, и по заходу солнца внутри землянки, где на шкурах совсем близко были их ложа. Где они спали, разделённые только сдвинутыми к гаснущему огню камнями, от которых после всю ночь идёт мягкий жар. Стив занимался своими таинственными друидскими делами, в которые Баки боялся лезть — боялся напортачить что-то, даже травы, что Стив собирал то рано поутру, то на вечерней заре, совсем уже жёлтые и бесполезные, по мнению Баки, он не трогал. А Стив в один из дней набил этими терпко, до одури приятно, по-осеннему пахнущими травами полотняный мешок и без слов оставил на шкуре Баки. Он сделал это молча, просто потому что захотел, и в момент понимания произошедшего жаркое, растапливающее все мысли и сомнения тепло прокатилось внутри. Баки подавился воздухом и ничего не смог сказать. Только ночью, когда Стив мирно и размеренно засопел, с тяжёлым вздохом уткнулся носом в подарок и долго, долго дышал, пока не заснул спокойным сном. Баки очень давно не спал так хорошо. Прежде едва ли не каждую ночь к нему приходили выматывающие видения о том, как он с дикой, ярко ощутимой пронизывающей болью теряет не только руку, но и медленно лишается каждой части тела на том поле, как теряет свои внутренности, как истекает кровью, разорванный на мелкие куски, и при этом чувствует каждую свою потерянную часть. Как спустя бесконечно долгое время умирает навсегда. И никогда уже не может иметь того, что имеет сейчас рядом с друидом. Эти навязчивые сновидения пугали до холодного пота и не приносили облегчения и отдохновения ночью. И теперь, когда у него был этот мешок с сеном, как Баки окрестил его про себя, больше кошмары не приходили по его душу. Словно травы или странная вышивка по краю красными нитками, которую Баки и не разглядел сначала, отпугивала их. Словно Стив заговорил её, прежде чем отдать, упросил отгонять зло. Он не знал. И ему было всё равно, сколько в этом мешке колдовства. Прежде, когда из маленького мальчика он вырос и стал молодым воином, мужем, о Баки заботился только его наставник. Брок делал это в своей странной грубоватой манере, что не всегда можно было найти заботу за тычками и издёвками. Он научил его выживать и никогда не сдаваться, не ждать милостей, а брать их своими собственными руками, выгрызать зубами, если было нужно. И уж точно никто прежде не заботился о его сне. Юношами они каждый день уставали как собаки и отрубались, едва заваливались спать все вместе, бок к боку, и Баки был с ними, хотя имел свою комнату в замке. Он не особенно любил быть там, потому что не чувствовал себя уютно среди камня и чересчур мягкой кровати. Он знал, что однажды возглавит этих мальчишек — и жаждал знать каждого так хорошо, как только мог. Жаждал быть для них всем, и чтобы они были для него всем, чтобы мог доверять свою спину и рассчитывать на каждого как на себя. Стив же проявлял заботу по-другому. В мелочах, к которым Баки часто был слеп, а когда прозревал — Стив всегда оказывался где-то далеко, и отблагодарить его сразу не было возможности. А после Баки не мог, отчего-то чувствовал себя скованно и глупо. Так у него появилась плетёная из ивовых прутьев корзина, полная ровных, почти одинаковых камней для пращи. Каждый день неизвестно откуда бралось свежее мясо, обмазанное глиной и запечённое на огне, и головки дикого лука, который Баки обожал. Словно сами собой набирались небольшие лукошки с брусникой и клюквой, и однажды затрепетала на прохладном ветру выстиранная тайком рубаха. Каждая мелочь — как ответ на полные бочки с водой, на наколотые и сложенные в поленницу дрова, на чистый от вчерашней золы очаг… Они будто бы играли друг с другом в безмолвную игру по особым правилам, и Баки никак не мог понять, что же будет светить победителю, если таковой объявится. И как им стать?
Всё, что делал Баки, это старался не смотреть на Стива лишний раз и не думать. Не вспоминать сумасшедшую ведьму и её отравляющее мысли видение, не вспоминать сладко-горькие на вкус слова друида, отдающие то ли обреченностью, то ли надеждой. Каждый день у Баки набиралось забот, и он мог позволить себе забыться в них. Это помогало. Спасало его от душных и таких сладких мыслей. Осенний день так короток, а зимний будет ещё короче. Баки не знал, сколько ещё сможет держаться, засыпая и просыпаясь с друидом почти бок о бок в тесной берлоге. Но честно собирался тянуть до последнего. Собирался держать себя в узде, даже когда станет невмоготу. А когда это время наступит — уйти в лес, к тому озеру, у берега уже покрывающегося паутиной тонкого, едва заметного льда, и снова упасть в воду, чтобы вернуть себе утраченное самообладание.
Он не считал дни, просто смотрел вокруг и каждый раз подмечал, как всё меняется. С каким лёгким, призрачным, звуком опадали с деревьев последние листья. Как неестественно пусто и прозрачно стало в лесу, как тревожно переговаривались на ветру деревья и молчали попрятавшиеся задолго до заката птицы, а ковёр под ногами переливался всеми оттенками от изумрудно-зелёного до бордово-винного цвета. Баки выбрался из-за шкуры и так и замер, взглядом прикипев к хрустальному небу и кромке леса за опушкой. Шорохи и звуки доносились до него медленно и глухо, словно из потустороннего мира. Природа готовилась к Самхейну, чувствовала, что грядёт чёрная ночь, и старалась укрыться от неё. Баки прикрыл глаза и только дышал мутным воздухом, предчувствуя, ожидая чего-то. Знака? Подсказки? Он настороженно раскручивал кистью пращу, к которой уже как следует приноровился, и та издавала едва слышный свист. Сегодня ночью будет великий гон. Страшная охота, во время которой никому лучше не оказываться у неё на пути. Баки помнил, как в замке все окна запирались ставнями, и никого не оставалось на внутреннем дворе, забирали с собой даже куриц и собак. Потому что тех, кто оставался в Самхейн на улице, поутру не находили.
Баки собирался поохотиться с пращой впервые и надеялся, что не вернётся домой без добычи. Он долго тренировался и почувствовал, наконец, что готов. Он мог сшибить заранее выбранную на сосне шишку метким броском камня. Праща оказалась отличным вариантом для него, однорукого калеки. И это чувство, словно не всё ещё потеряно, словно ему есть на что надеяться, ненужно и ядовито расползалось теплом внутри груди.
Баки отчаянно не хватало собак. С ними охотиться было бы намного проще. Он сам, хоть и был опытным следопытом, убил несколько дней, чтобы найти место тетеревиного тока не слишком далеко от поляны с их берлогой. Их резкая, настойчивая песня не раз доносилась до него поутру. И сейчас, проверив за спиной повешенную на длинной лямке через грудь суму с камнями для пращи, Баки ещё раз втянул в себя холодный воздух — и отправился в сторону случайно найденного птичьего царства. В тот раз он издалека увидел примятую траву и птичьи перья, оставшиеся от драк самцов. И знал, что к середине осени молодняк уже достаточно подрос, чтобы улетать далеко от жировки. Он надеялся выбить одного-двух окрепших птенцов. Потому что на самом деле ему было страшно сидеть в бездействии на поляне в ожидании Самхейна. И только сейчас, тихо пробираясь через лес, Баки понял, что не чувствует неприятного волнения, что поселилось внутри после утренних слов Стива: «Самхейн сегодня ночью. Мы должны укрыться тут до захода солнца и укрепить изнутри шкуру, чтобы не сорвало. Будет буря».