Баки сплюнул горчащую после разжёванной мёрзлой веточки слюну. Кора осины отбивала голод, и всё же молока в его горшке было так много, что он знал — не донесёт его даже до леса, не то что до берлоги друида. Поэтому поднёс глиняный бок к губам и принялся пить. Тёплое, ароматное… как он мог не любить козье молоко?
Баки едва смог остановить себя, одёрнув мыслью про друида. И, повернув к лесу, отправился в обратный путь. И всю долгую дорогу по сугробам твердил себе, что так нельзя. Не пойдёт так. Он, единственный добытчик и защитник, не может позволить себе голодать. Иначе что будет с этой подопечной сворой голодных ртов? Сегодня же он распотрошит запасы друида и вдоволь наестся вяленого мяса, раз свежего добыть не вышло.
Спустя несколько ночей он так же возвращался с горшком молока, переваливаясь по собственным следам в сугробах. Солнце, светившее словно сквозь дымчатую пелену, неуловимо изменило место своего обитания, и Баки неожиданно для себя вспомнил о приближении Йоля. И от мысли этой ему почему-то стало легче. Он верил, что после Йоля вся Великая Охота уберётся из этих мест так далеко, как только можно. И вдруг почувствовал почти забытое, потерянное чувство — надежду.
Глупое, обманчивое и очень коварное чувство.
Он, кое-как извернувшись, забрался за шкуру в сумрачное, застоявшееся тепло берлоги. Стив всё так же лежал на своём месте под двумя шкурами. И, успокаивая, на его бледной коже лица на щеках играл мягкий румянец. Баки помнил, какой он на ощупь и вкус — совсем недавно, ещё до того, как отправиться за молоком, он привычно позволил себе спать с друидом рядом под шкурами, обнимать его и вылизывать, трогать — просто потому, что Баки хотелось, а тот ничего не мог возразить. Будь он чуть гаже, будь он не обязан друиду ничем — он бы пользовал его тело, не сомневаясь. Потому что считал, что любая услуга должна быть отплачена, и никто не налил бы ему молока, не принеси он добытую тяжким трудом дичь. Он не ждал милости — и не позволил бы никому ждать её от него. Но едва он пытался — а он пытался добраться до желанного, он никогда не думал про себя, что добрый и хороший человек, а время, тянущееся здесь бесконечно, затирало и более сильные чувства, — и как только маленький мягкий зад Стива ложился в его ладонь, как на него накатывала дурнота. Член, только что каменный, опадал, и Баки ничего больше не хотелось. Со временем он приловчился управлять своим голодом, усмиряя его после, спуская белёсые капли сразу в молоко, размешивая и выкармливая друида по ложке. И совсем перестал лезть тому между ног, только иногда, сквозь дремоту подступающего сна, по-хозяйски ощупывал лежащее рядом тело, мял в ладони член и трогал худую грудь. Друид словно спал, и сон его, Баки подумал, никогда не закончится.
Внутри берлоги тлел разведённый на рассвете костерок. Баки отставил горшок и подкинул заготовленных дров на угли. Разгорится нескоро, но и им некуда торопиться. Подобравшись ближе, он привычно ткнулся носом Стиву в шею, за ухо, в волосы. От друида уже пахло — кисло-сладко, отчего-то очень притягательно. Баки лизнул его по тёплой щеке, и ещё раз — по глазу, по тёмным сомкнутым ресницам. Дни, идущие за днями, размывали границы настоящего. С каждым днём Баки всё больше забывал то время, когда Стив был живым и наглым, когда Баки боялся даже подойти к нему лишний раз. Когда поклялся не трогать его. Сейчас все эти клятвы теряли какой-либо смысл. Друид всё больше воспринимался как тёплое тело, которое может согреть его длинной зимней ночью. Баки поймал себя на том, пока смотрел на подсыхающие влажные дорожки от своего языка на его коже, что забыл даже как звучит его голос.
Он отодвинулся и, почесав отросшую бороду, привычно откинул со Стива шкуры. Повернул его тело набок, к себе задом. Задрал грязноватую рубашку, оголяя половинки маленькой белой задницы: от одних этих действий у него всё каменело в паху. Затем придвинул горшок с молоком поближе и, высвободив собственный член, начал сжимать себя, разглядывая друида и бессильно пытаясь вспомнить, какой он был. Какой он был, когда не спал, не лежал, как набитая соломой кукла. И, уже изливаясь в стоящий рядом горшок, с удивлением заметил, что зад друида покрылся гусиной кожей от холода.
Уже несколько дней Баки видел, как заканчивалась колдовская трава. И как бы он ни оттягивал этот момент, всё равно пришло время собираться к ведьме. С охотой сегодня вышло более чем удачно — он успел подбить трёх тетеревов, пока остальные вспархивали прямо из-под снега и уносились подальше от него. Он мог бы оставить двух ведьме, и, обвязав тушки верёвкой вокруг лапок, отправился в чащу.
Он не любил тут бывать — даже охотиться и добывать дрова ходил совсем в другую сторону. Но сегодня выбора не было — он высыпал в горшок с молоком последнюю горсть травы. На удивление, снега было не так много, как вокруг берлоги — словно кто-то топтал тут тропу каждый раз после снегопада, или, может быть, ведьма заговорила чащу от снега. Баки чувствовал, как крепчает ветер, и то и дело всматривался в небо: заходящее солнце окрашивало облака в кровавые цвета скорой вьюги, и Баки припустил скорее, боясь не управиться и не вернуться до того, как заметёт пурга. И только поэтому пропустил атаку: упругое мохнатое тело навалилось на него откуда-то сбоку, грозно зарычало, больно прикусив зубами бок. Волк… Баки до того опешил и испугался, что начал двигаться, только когда волк ослабил хватку и встретился взглядом глаза в глаза, оскалился и примерился пастью к шее.
Баки отмер, рука и тело всё сделали сами. Извернуться, вытаскивая охотничий нож из поясных ножен, подставить под зубы толстую шкуру на спине, воткнуть лезвие в мягкое со всей силы и дёрнуть, разрывая кожу и плоть.
Волк взвыл и забился. Он ещё пытался дотянуться до его кожи. Баки рывком вытянул лезвие и, не глядя, всадил снова. Его колотило дрожью оттого, что он пропустил волка. Он даже не смотрел по сторонам — настолько расслабился этой одинаковой жизнью. Он был где-то внутри себя, в своей голове, когда волк прыгнул на него из-за прозрачных зарослей кустарника.
— Сдохни, — хрипел он, одолеваемый ужасом того, что чуть сам не подох от волчьих клыков, и всё всаживал и всаживал длинный нож, — сдохни, умри…
Когда волк затих, Баки вытащил липкое, окровавленное лезвие и рухнул рядом на снег. Кровь высыхала от ветра, и пальцы слипались между собой и с рукоятью ножа. Это было противно, и это же убеждало его, что он пока живой. Баки лежал на снегу, тяжело дыша, и смотрел, как по небу бегут низкие снеговые облака, окрашенные снизу алым. На его лицо упали первые редкие снежинки, тут же запутались в отросшей бороде. Баки следил, как облачками пара вырывается наружу его дыхание. Хорош воин. Хорош.
Баки сильно зажмурился и разрыдался.
Он чувствовал себя поломанным калекой как никогда сильно. И как никогда сильно он задумался вдруг, зачем вообще отбивался. Зачем всё это.
Немного придя в себя, вытерев лицо и руку снегом, Баки решил идти к ведьме опять, пока не усилился снегопад. Волчью тушу он думал забрать на обратной дороге. Не пропадать же добру. И только отойдя достаточно от места их драки, он услышал вдруг доносящийся оттуда скулёж. Возле туши волка бегали совсем мелкие щенки, может быть, даже молочные. Они тыкались в остывающую волчицу — как понял Баки только сейчас — и тоненько, надрывно скулили.
Грязно выругавшись, Баки стиснул зубы, отвернулся от них и упрямо зашагал в сторону голого елового леса.