Завернув Стива в шкуры и покормив щенков, Баки выбрался наружу к поленнице. Нашёл там самое толстое, самое длинное бревно, и поволок его к землянке. Йоль в его доме встречали так. Одно бревно заканчивает цикл, и оно же начинает новый. Только так, и никак по-другому. Всё, что им предстояло — это выдержать ночь без огня. Потому что в Йоль огонь тушили с закатом, и новый разжигали только с первыми лучами солнца, помогая богине возродиться в новом дне. В его замке, Баки помнил светлые моменты своего детства, все собирались в большой зале, приносили с собой все тёплые покрывала и шкуры, какие только были, и устраивались на ночёвку перед остывающим камином. В эту ночь старались не спать. Рассказывали йольские сказки, дети бегали друг за другом, надеясь согреться. Звучали старые легенды рода. Кто-то, кто умел играть, брался за флейту или виолу. Все грелись друг другом, с нетерпением ожидая рассвета. И он всегда наступал.
Баки отчётливо помнил, как мать говорила ему: в Йоль люди вспоминают, что у них внутри тоже есть огонь, и от него можно греться. Йоль объединяет всех под одной крышей, чтобы никто не ушёл за грань в эту ночь — чтобы близкие не дали этому случиться, вовремя придержав за руку. И ещё мама шёпотом говорила ему, что так закладывается движение веретена судьбы — как поведёшь себя в ночь судьбы, что увидишь, скажешь ли — так и будут идти дни рука об руку с новорожденным солнцем.
Для Баки никакого мистического смысла не существовало. Зато была прекрасная возможность не спать ночью и толком не слушаться, бегая по каменной зале и наступая родственникам на ноги. Ещё было вкусное угощение, которого стоило дождаться несмотря на все запреты. И только спустя много лет Баки понял, как это вынужденное собрание всех прибывших в замок родичей в одной зале объединяло. Объединяло и сближало их с отцом, и братьями тоже. И как мама тепло улыбалась отцу, гордо неся свою сложную роль хозяйки и управительницы на все тринадцать ночей Йоля на хрупких плечах.
Сейчас всё это было так далеко, так не по-настоящему. Словно приснилось в одну их беззвёздных ночей под завывание ветра.
Ближе к закату он сходил в лес и проверил силки, с удивлением обнаруживая в них ещё живого тетерева. Это было очень кстати — Баки забрал добычу, снова налаживая петли и подсыпая чуть крупы для приманки. Когда он вернулся к землянке, то выпустил щенов и лишил тетерева головы прямо над йольским бревном. Птицу пришлось придушить для начала, иначе никак не получалось справиться с ней одной рукой. И любопытные волчата норовили залезть носами под руку с острым лезвием топорика, чтобы понюхать и слизать потёкшую по бревну кровь. Баки не мешал им, смотря завороженно, как ещё теплые струйки бегут по тёмному стволу, капая на белое, и как щенки, толкаясь худыми боками, торопятся слизать их и едят снег, начиная чихать.
Жертва была принесена. В первый раз в жизни Баки сам занимался этим почётным ритуалом. Он, а не отец и не старший брат. Не было у него ни замка, ни соратников, ни прислужников, ни богатств. Даже доброго коня не было и руки. Но почему-то именно сейчас, глядя на обезглавленного тетерева, на ворчащих волчат и бревно, окроплённое по всем законам свежей кровью на закате, он почувствовал себя хозяином. Хозяином землянки, леса, этих глупых щенков.
И Стива. Не хозяином, но хранителем. Защитником?
Баки долго сидел, думая, и в голове его проносились странные образы. Пока волчата от слизывания крови не решили перейти к самой тушке тетерева. Тогда уже Баки пришлось выбираться из собственных мыслей и спасать свой праздничный ужин.
Ощипанную тушку он как следует присыпал душистой травой изнутри и обмазал хранящейся в большом горшке глиной. И сунул в очаг, рядом с тлеющим концом йольского бревна.
Дни Йоля шли один за другим, мерно, словно по накатанной горке. Баки не был уверен, что правильно соблюдает их, но ведьма не приходила к нему, а внутри так отчётливо, выжидающе ныло всё сильнее, что Баки отчего-то был уверен, что не промахнётся.
Бревно ровно тлело, осыпаясь пеплом и угольками в очаг, и Баки тщательно следил, чтобы оно не разгоралось сильнее, чем нужно. Его должно было хватить до самого тринадцатого дня. Щенки совсем освоились в землянке, и устраивали на груди Стива свои лобастые головы. Баки гонял их, не пуская никуда, только в ноги или под бок. Ему казалось, что даже с такой небольшой тяжестью на груди Стив перестанет дышать.
Перед ночью судьбы Баки напоил Стива последними глотками чуть скисшего, похожего на простоквашу молока. Он подумал, что на этом он прекратит делать странное ведьминское лекарство — больше не было сил заниматься тем, чем он занимался ради его приготовления. Его запястье всё было покрыто тонкими саднящими надрезами, большинство из которых затянулись едва-едва. Хьялги и Хмага по-очереди лизали ему руку, и Баки не знал, помогает ли это. Было больно.
Баки выбрался наружу, чтобы углядеть последние лучи умирающего солнца на верхушках деревьев. Снова тишина пугала и настраивала на торжественный лад. Изредка попискивала на ели невидимая птичка, и на этом звуки заканчивались. Баки смотрел в сторону, где умирало зимнее солнце. Хьялги вставал на задние лапы и тыкался мокрым носом ему под ладонь, облизывая тёплым языком. И тянущее чувство внутри вдруг стало невыносимым.
— Вернись ко мне, — отчётливо проговорил Баки хриплым голосом. Не с кем ему было разговаривать, кроме как с самим собой да волчатами. Солнце перед его лицом едва розовело за кромкой леса. — Прошу тебя. Неважно, каким. Неважно, как. Вернись ко мне. Потому что я буду с тобой до самого конца. Я не хочу хоронить тебя. И уже не смогу быть один. Я так устал…
Баки осел на снег, упав в него коленями. Пальцами зарылся в волчью шерсть, подминая маленькое тельце в объятии, пока Хьялги жалобно не заскулил. Он выпустил щенка, и тот бросился к шкуре, закрывающей лаз. Оттуда тихо поскуливала Хмага.
Каким жалким стал он сам. Раньше в ночь Судьбы Баки говорил об успешных набегах и походах, которые принесут ещё большую славу и богатство их семье, его отцу и братьям. Он прославлял род Баарнсов в славных кровавых битвах, и хорошо справлялся со своей ролью. Но теперь он просил у умирающего солнца о таком, о чём и мысли раньше не имел. Он был жалок. Однако усталость поглотила его, и только эта мысль стучала в голове молотом по наковальне: — Вернись, вернись, вернись… Я больше не могу один.
Как возрождаться после заката, если никто не ждёт? Но Баки ждал. И говорил об этом даже сидя на коленях в снегу, хриплым шёпотом.
«Вернись, я всем буду для тебя. И всё сделаю для тебя. Не оставлю до самого края времен. Только будь со мной, вернись, вернись…»
Он заварил в талой воде сытную кашу на тетеревиных ножках и крыльях. И оставил её томиться в горшке среди углей и камней очага. Баки загодя прикатил несколько булыжников и оставил их у огня, чтобы те напитались теплом и потом отдавали его всю ночь, когда очаг потухнет. От йольского бревна остался огарок величиной с маленькое полешко. И Баки откатил его из очага, чтобы ещё тлеющие его бока потухли. Он запалит его снова только утром после восхода обновлённого солнца.
Он забрался под шкуры к Стиву так, как все двенадцать ночей Йоля не позволял себе — голым, чтобы греть кожа к коже. Забрался и прижался к худому телу, словно к законному мужу. Обнял рукой, уткнулся носом в шею, лизнул солёную кожу. Стив пах одинаково — пожухлой травой и листьями, которых давно не было на деревьях. Он сам был травой и листвой, уснувшей до весны. Волосы его стали совсем жёсткими, как солома. Губы ссохлись, хоть Баки нередко поил Стива талой водой и смазывал губы жиром. Баки не удержался и целомудренно, но не торопясь отстраняться, прижался губами к губам.
— Я рядом. И я жду тебя. До самого конца, — тихо сказал он. Лёг, положив голову на шкуру. В ногах завозились, заворчали волчата. Очаг почти погас, тлели последние головешки. Становилось всё темнее и холоднее внутри землянки, Баки чувствовал при каждом вдохе, как остывает воздух. Но он только нахмурился и упрямо притянул тело Стива поближе к себе единственной рукой. Пока он жив, никто не замёрзнет на его ложе.