И он нашёл его. На берегу тихо журчащего родника, в месте, где старую ель последний ураган вырвал с корнем. Там, под огромными ветвистыми корнями с высохшими комьями земли сидел он в своей хламиде на коленях, и ткань вся потемнела от росы. Перед ним смирно, словно домашний ягнёнок или коза, сидел на коленях молодой олень — Баки был бы счастлив настигнуть такого на охоте. Совсем ещё молодой, с красивыми рогами, лоснящийся и полный сил, он только недавно вошёл в гон. Ссадины на рогах говорили, что он уже дрался с другим самцом или за право спаривания, или за территорию. Он лежал перед друидом, нервно попрядывая ушами и раздувая глубокие влажные ноздри, и никуда не собирался уходить. Он словно услышал его — и повернул голову на тихий звук, который Баки не мог удержать в груди — настолько чудная картина открылась перед ним. И только друид не обратил никакого внимания на его присутствие.
Тот склонился лбом так низко, что почти лёг на свои колени. И уткнулся головой в то приятное, тёплое место между рогов. И начал гладить оленя по ушам и шее, беззвучно шевеля губами.
Даже Баки вздрогнул, когда друид невидимым и отточенным движением вскинул руку и полоснул по доверчиво подставленному горлу. Олень дёрнулся и упал, завалился набок. Из мастерски перерезанного горла хлестала свежая, сладко пахнущая на всю поляну кровь, и рот Баки наполнился слюной. Друид же подставил под струйку свою пузатую деревянную флягу и принялся наполнять, всё гладя оленя по шее. Широко открытые влажные глаза его ещё смотрели в светлеющее небо, но он был мёртв — а Баки, наоборот, пока что жив. И очень, очень голоден. В желудке заурчало так, что услышал бы и глухой — но друид даже не повернулся в его сторону. Словно он, Джеймс Бьюхэннан Баарнс, был чем-то несущественным, как надоедливая мошка. Неожиданный прилив злобы и ненависти так ошпарил Баки, что он подумал — будь у него сейчас желание и возможность, не раздумывая схватил бы и поставил мальчишку раком, уткнул бы лицом в мох и выколотил бы из него всю душу, толкаясь со всей силы вперёд и глубже по его же свежей крови.
Друид свежевал оленя очень аккуратно и быстро, он явно знал, что делает. И, избавившись от грязных внутренностей, вырезал чистую, живительную свежую печень. Взвесил её на своей узкой костлявой ладони, перепачканной в крови, завернул в лист ближайшего лопуха и… вдруг кинул к ногам Баки — королевское подношение, как собаке, на землю. Оскалившись, Баки рыкнул, встретился с прозрачными, холодными и блестящими глазами друида — и медленно, кособоко упал на колени. Торопливо разорвал жилки лопуха, добрался до влажной, тёплой ещё печени и начал есть. Ничего лучше в ближайшем будущем он не увидит — он знал это точно. Печень отдают хворым или предводителям. Но не врагам. Врагов убивают — и отрезают им головы, чтобы те никогда не встали снова.
Баки не понимал, что друид делает. Почему не попытается убить его сейчас, пока он слаб, зачем отдаёт ему лучшее от охоты, пускай и унизительно кидая наземь. Зачем сматывает ноги освежёванному оленю и вешает его на себя через плечо, как Баки навешивал на себя ритуальное оружие для отцовского пира в замке — больше красивое, чем опасное. Зачем идёт сквозь лес, не оборачиваясь, и почему ничего не говорит. Никогда.
Он оставил себе кусочек печени на день, кое-как неловко упрятав его в обрывки лопуха и сунув в опустевший кожаный кошель, болтающийся на поясе килта. Вытер рот рукой, наверняка только размазав красное, и пошёл следом за друидом. Он не знал другого пути. Отец не раз говорил ему: пока не видишь своего пути, иди по тому, что тебе показывают. И друид показывал ему дорогу. Не звал за собой, но и не гнал, слыша хруст веток за спиной. И Баки шёл: умирая от жажды, кривясь от боли, едва не падая из-за головокружения, оступаясь на кочках и не справляясь с потерявшим баланс телом. Кривой клинок перековывали, предавая очистительному жару пламени. Что можно было сделать с ним самим, Баки не знал. Он только переставлял ногу за ногу, постоянно ища взглядом между веток макушку с посеревшими от грязи светлыми волосами.
И всё думал о том, почему друид плакал тогда.
========== 5. Колодец ночи ==========
Ночью Баки не мог заснуть. Лежал, глядя вверх, всем своим тревожащим, зудящим, покалеченным телом чувствуя, как велик мир — и как мал он сам. Круг неяркого света от прогорающего костра обступала непроглядная темнота. Ели тянулись ввысь, в тёмно-синее небо, бесконечными острыми пиками. Мир, в котором был король Эргус, большое войско пиктов, завоевание Дал-Риады и его родные земли где-то словно на другом краю земли, сузился теперь до чёрного колодца, на дне которого тлел углями догорающий костёр, а вверху — искрилось чистое звёздное небо. Оно было слишком далеко, безучастное и манящее, но от долгого глядения и выпадания в дремоту Баки казалось порой, что его затягивает туда речным водоворотом. Голова немного кружилась от благовонной травы, что кинул в костёр друид перед тем, как лечь. Возможно, именно запах отпугивал лесное зверьё, а не какие-то чары.
Воздух холодел с каждым вдохом, а с выдохом из носа начали вырываться облачки пара. Ночи стали зябкими и сырыми, осень дышала им в спину, и Баки понемногу сдвигался с лапника ближе к костру до тех пор, пока жар не опалил волоски сбоку на голени. И отпрянул от огня не столько из-за жара, а потому что побоялся окончательно утратить свои корни — подпалить килт. Кроме этого куска грубой ткани и его воинского пояса у него больше ничего не осталось. Ни меча, ни левой руки с вязью родовых рисунков на ней, и никого, кто бы знал о том, что он чудом выжил. Он даже не знал, где именно находился сейчас, и даже если предположить, что он сможет выйти обратно к побоищу по своим же следам — что дальше? Если возьмут ирландцы или гэлы — считай, что мёртв. Ни коня, ни монет, ничего. Он помнил, как долго шли они до развалин крепости. И сколько ехали после. Дорога была нудной, впереди малого войска ехал проводник, и Баки, уверенный в победе и том, что скоро они соединятся с большим войском короля Эргуса, не слишком смотрел по сторонам. Он не найдёт дорогу домой.
Да и к чему эти мысли. Ядовитые, горькие мысли. Ему некуда возвращаться. Его никто не ждёт. Пускай о нём говорят как о погибшем в славном бою воине. Таким, как сейчас, он не нужен отцу. И было бы лучше умереть — но Баки зло втянул в себя холодный обжигающий воздух — не вышло бы. Слишком сильно, слишком крепко, до головокружения и сладкого тяжёлого чувства страха под ложечкой хотелось жить. Словно жизнь эта сейчас, вырванная, как свежая печень, была кинута ему под ноги. Не аккуратно, как сделал это друид — а неровным кровоточащим куском: на, жри. И будь благодарен, другой нет.
И Баки был. Он знал это, чувствовал до того хорошо, как чувствовал горячий ток крови по венам. Как чувствовал каждый тяжёлый, уверенный удар сердца. Как чувствовал нестерпимо зудящее плечо. Как чувствовал наготу под килтом и то, как холодный воздух бодряще касается мошонки. Он жил. Он чувствовал. И он готов был жрать этот вырванный кусок до тех пор, пока кровь кипела в нём. Не спрашивая — зачем. Не думая — за что? Он чувствовал слишком много жизни внутри себя — кто знает, может, благодаря мальчишке-друиду? Даже пожелай он — не смог бы умереть сейчас.
Из потока дум его вырвал особенно отчётливый в ночной тишине звук. Баки повернулся на него и увидел, что мальчишку крупно трясёт. До того, что тот стучит зубами. Во сне он пытался укрыться лапником, но у него не выходило — а сон не отпускал его. Баки только сейчас подумал, как ему спится ночью в этой потрёпанной ветхой хламиде. Не медля больше, он перекатился на бок и поднялся на четвереньки. Осторожно подполз ближе и, недолго поразмышляв, лёг рядом, осторожно прижимаясь грудью к тощей спине так, чтобы его собственная спина смотрела к лесу, а нос друида, как и был — к костру. Надо бы подкинуть ещё веток, подумал Баки, как вдруг получил острый тычок под рёбра локтем. Удар был скорее щекотным, но за ним последовал нож: друид извернулся, оказавшись к нему лицом, и придавил лезвие своего длинного охотничьего ножа ровно над кадыком. Широко распахнутые глаза его лихорадочно блестели, губы совсем высохли и горячечные щёки пылали алым. Баки давно не видел его так близко, и, боги, каким же красивым был этот мальчишка. Баки не мог припомнить ни одной невесты, что прочил ему отец, имеющей хотя бы отголосок этой дикой, чистой красоты. Баки замер, нырнув в ледяной взгляд. Об руку с красотой шла ненависть. Неизбывная всепоглощающая ненависть. И на миг стало так горько, хоть вой.