Если бы он отдал рубаху своей рабыне, она бы считалась свободной. Это означало бы, что он, Баки, признаёт её и её ребёнка своими. Это бы означало, что она может стать женой — если отец и старшие мужи одобрят его выбор. Но друид был мальчишкой и был свободен. Да и знал ли он эти тонкости чужих обычаев?
Мотнув головой, отгоняя наплывающее оцепенение, Баки принялся распутывать крепления воинского пояса и освобождать ткань килта из-под него. Долго, неловко, нервно проскальзывая пальцами. Это заняло намного больше времени, чем он делал двумя руками, чем справлялась знающая все тонкости ремней женщина. Холодный воздух раннего утра мазнул по бёдрам, ягодицам и мошонке, заострил соски, но Баки едва обратил на это внимание — зимой они всем отрядом купались в проруби и обтирались после боёв снегом. Баки чувствовал холод, но он не беспокоил его.
Пояс мочить не стоило — толстая бычья кожа будет сохнуть долго. А килт следовало полоскать, как и самого Баки. Долго и упорно. Хорошо, что друид нашёл это озеро. Фыркнув, Баки оставил свой пояс с перевязью для ножа и опустевшей сумой на росистой траве, неся размотанную ткань килта с собой, к воде. После решил отмочить и повязку на культе, потому как чувствовалось, как крепко она присохла из-за выступавшей сукровицы.
Зашёл в воду совсем рядом с утонувшим в его рубахе друидом и едва не упал лицом вперёд: дно лесного озера оказалось обманчиво мягким, топким и скользким. Ил просел под его весом, и Баки увяз в нём почти до середины икры. Хорошо хоть, не стало засасывать дальше. Потому что плавать, как оказалось, с непривычки с одной рукой и едва двигающимся обрубком, было невозможно. Несподручно. И Баки не стал пытаться. Вытянув ногу, уже осторожнее зашёл глубже, до самых ягодиц, и принялся тереть себя своим же килтом, надеясь сделать два дела одновременно.
На друида он и не смотрел. Но тот смотрел на него — взгляд в спину Баки чувствовал нутром, вколоченное в него Броком с малолетства умение работало без его ведома. И мальчишка торопливо рассматривал его, не боясь встретиться взглядами. И Баки знал, что было на что посмотреть. Он был широк в плечах, как медведь, и столь же силён. Даже одна его рука была, как обе ноги у друида, и шрамы украшали его бока и спину. Каждый свой шрам Баки носил с гордостью, как доказательство того, чего он стоит как воин и охотник, как доказательство того, что он выжил. И даже то, что отсечена вязь рисунков рода и клана на руке, и то, что он теперь безрукий воин, достойно было радости и похвалы богам. Он жив, а дальше он разберётся, что ему делать. Баки знал.
Он выжал килт, как смог, и выкинул его на берег, в сочную зелёную траву. Пора было приняться за культю. Повязка отмокала долго, и он даже начал замерзать в озёрной воде, но зато ткань отошла почти без боли. Холодная волна обняла ноющую конечность, убаюкала зуд в ледяных струях. Но Баки не мог смотреть спокойно на то, как затягивается страшная рана — сжал до скрипа зубы с досады, сморгнул муть с глаз. Не было признаков гнили, но и до полного заживления было далеко. Покрывшееся коркой прижжённое мясо, перетянутое чуть выше кожаным пояском, да белеющий обломок кости — вот и всё, что осталось от его руки.
Выполоскав волосы и ткань, Баки кособоко погрёб к берегу. Он едва чувствовал пальцы ног, а мошонка с членом, кажется, совсем вжались в подбрюшие. И если ему, тренированному воину, так давался холод, как же перетерпел его друид? В нём и жира не было ни капли, считай, кости, внутренности да кожа натянута поверх всего. Баки поднял на него взгляд — и тот быстро отвёл глаза, принимаясь рассматривать плавающие на воде листья. А губы до сих пор синющие. Баки покачал головой. Больше тряпок у него не было. Не было ни тёплых мехов, ни плаща, что оторвался от плечевых блях в бою. Если бы у Баки было хоть что-то, он бы отдал. Ему самому всё равно не надо.
Он обтёрся выжатой тряпицей как мог, подобрал килт и снял с берёзы ничуть не высохшую хламиду друида.
— Пойдём к огню, — сказал, даже не думая, что тот как-то отреагирует. Но мальчишка вздрогнул, вдруг наклонил голову ниже и попытался стянуть с себя рубаху. — Пойдём к огню на поляну. Оставь рубаху себе. Если замёрзнешь и умрёшь, я даже не знаю, как тебя хоронить. Сжечь? Или закопать? Или так же, как ты тех — зверью отдать? Хоть полслова сказал бы, а то молчишь рыбой.
Баки видел краем глаза, как друид замер. Видел, как металось внутри него решение, как тяжело далось. Он оставил рубаху на себе, словно решаясь на что-то отвратительное, но необходимое. Снова упёрто сжал губы — прямо как ночью. И медленно поплёлся за ним, глядя строго вниз, себе под ноги, и обхватив свои же плечи руками. Его ещё било дрожью, но уже не так сильно.
Огонь, подумал Баки. Большой яркий костёр, чтобы от друида дым пошёл. Чтобы выгнал колотун из-под кожи.
Его счастливая рубаха — лишённая рукава, запятнанная своей и чужой кровью, пропахшая ядрёным потом — доставала мальчишке до самых колен.
========== 7. Берлога ==========
У огня друид обсох, согрелся и взбодрился. Неожиданно раскопал землю сбоку от костра — и достал оттуда завёрнутый в лист лопуха кусок мяса. Палочкой, которой раскапывал его из углей, пододвинул его Баки и больше не смотрел — сам сел поодаль и принялся жевать какие-то корни и листья, поглядывая на небо, и Баки знать не знал, откуда они у него, и почему бы им не разделить трапезу. Всё одно, только они в этом лесу и остались. Не у кого спрашивать совета о том, как им быть. Никто не подскажет.
Но запах печёной оленины выбил из головы все мысли. Заботясь об отвыкшем от пищи животе, Баки нарезал мясо на тонкие полоски — и половину завернул обратно в лист, убрал в суму на лежавшем рядом поясе. Пригодится. Мясо было едва пропечёное, сладковатое, молочно-розовое. И словно посыпанное сверху чем-то пряным, что если бы Баки не был уверен, что ему чудится — подумал бы на друида. Он ел каждый кусок, подцепляя ножом, не замечая толком, как они тают между зубами. Остаток утра до того, как солнце вошло в зенит, каждый провёл на своей стороне поляны. Баки как был нагишом, точил свой единственный нож, сидя задницей на лапнике. Друид что-то перебирал в заплечной суме, и Баки не сразу поднял глаза, когда тот подошёл ближе. В его руке белела большая, чуть изогнутая костяная игла. У его матери была такая же, Баки помнил это смутно, словно покинул замок полжизни назад. Друид был хмурый и смотрел на обрубок руки, словно решался на что-то. А потом ущипнул себя за руку, оттягивая кожу, и приставил к ней иглу. Взглядом указал на культю. Взял подол надетой рубахи там, где ткань была порвана надвое, и свёл концы.
И Баки внезапно осенило — может, мальчишка немой? Не говорит от рождения? Это бы многое объяснило. И почему тогда, в шатре… он не сказал ни слова. Что он хочет от него? Стянуть кожу на обрубке? Зачем?
Мальчишка вздохнул. Отошёл за костёр — и, вернувшись, принёс ему свою деревянную флягу. Ту самую, куда сцеживал свежую кровь. Разве она не должна была свернуться? Не раздумывая, друид вытащил пробку и сунул флягу Баки под нос. Взглядом приказал — пей. И Баки принюхался. Пахло свежей кровью, словно и не прошло больше дня с тех пор. А ещё пахло травами — дурманящими, странными, от которых слюна начала приходить быстрее. Баки взял флягу в руки, случайно касаясь пальцами чужих, холодных — и мальчишка отдёрнул их, отскакивая на шаг. Вот, опять. Баки отчего-то не разозлился сейчас. Он начал пить, смакуя каждый глоток, холодным железом растекающийся на языке и после расцветающий огненными травяными цветами. Вкус такой, как если бы кровь стала вином. Он не понял, сколько именно выпил, когда фляга исчезла из его руки. Понял только, что попал куда-то в другое место, и вокруг него кружили женщины, и тонкие пальчики помогали снимать с него пояс. И они ласкали его, завлекая улыбками, и гладили по волосам и плечам, и Баки лениво раскинулся на ложе, сладко предвкушая, которая же из них сядет на его изнывающий от желания член. И одна женщина выбилась из общего круга и, подобравшись к левой руке, открыла вдруг рот с острыми, как у лесной кошки, зубами — и кровожадно укусила его. Боль прошила от руки до самого затылка, расцвела в голове чёрным цветком и утащила Баки в темноту.