Когда он очнулся, первым делом прикрыл глаза рукой — солнце светило ему на лицо, и оно явно миновало зенит. Обрубок руки болел страшно, и боль отдавалась во всём теле, словно бродила внутри и никак не могла найти выхода. Глухо простонав, Баки попытался усесться и понял, что чувствует себя сносно. Если не считать боль. Он посмотрел на культю — но та снова была аккуратно и крепко обмотана уже высохшей у костра тряпицей, захватывая ещё и грудь, и плечо. Хорошая тугая повязка с чуть проступившими розовыми пятнами снизу. Что друид делал с ним? И когда он сам уже перестанет вот так просто принимать из его рук всё, что бы тот ни предложил? Когда тот приготовит ему яд?
Баки коротко вздохнул. Друид вытащил его, когда ворон хотел уже выклевать ему глаза. Он почти умер, когда тот вернул его к жизни. Поэтому жизнь его была в чужих руках, но привыкнуть к этому было ой как нелегко.
Он оглядел поляну. Друид, снова одетый в свою хламиду, придремал в солнечном пятне, оперевшись спиной на еловый ствол. Собственную рубашку Баки нашёл у себя, пониже живота, неаккуратно накинутой на причинное место. И улыбнулся.
— Эй, друид? — прохрипел он, стараясь, чтобы мальчишка услышал. — Ты что со мной сделал?
Баки видел, с каким усилием тот разлепляет глаза, как недовольно трёт их руками. Ничего, пускай просыпается. Пора двигаться дальше, куда бы они ни шли.
— Бросал бы ты эти штучки. А то мне от трав твоих такие сны снятся… Как бы не схватил тебя да не сделал чего, пока сплю.
Друид хмуро фыркнул — и поднялся, начал собирать разбросанные по поляне скудные свои пожитки. Снял тушу оленя с елового сука и всем своим видом показал, что готов идти дальше. И, не став ждать Баки, пошёл, разведя руками колючие еловые лапы. Вот же упёртый малый…
Наскоро надев рубаху и кое-как намотав под пояс килт, Баки проверил нож и поспешил за ним. Конечно, он выследил бы друида даже спустя полдня — уж больно хорошо видел Баки его следы, словно собака, шёл по ним, поводя носом. Но по непонятному внутреннему велению упускать его надолго из виду не хотелось.
Если бы Баки знал, как близко они были от места, где жил друид — не стал бы делать остановку на ночь. Но он не знал, и когда им ещё до заката открылась заросшая луговыми цветами поляна с холмом у самого подножья леса, грязно выругался себе под нос. Впрочем, друид никакого нетерпения не проявлял. Шёл осторожно, словно нехотя, и каждый шаг давался ему с трудом. У самой землянки мальчишка словно лишился костей и осел в траву, на колени. Баки поспешил следом.
Недалеко от входа валялась под ногами истоптанная шкура, когда-то висевшая и заслонявшая дыру в заросшей травой и цветами стене. Рядом с землянкой, прикрытая сеном, стояла пузатая бочка, явно сколоченная своими руками — и одежду прополоскать, и самому помыться.
А прямо на груде камней, задуманных уличным очагом, лежало тело. Оно когда-то принадлежало пожилому мужчине с вьющимися полуседыми волосами. Но сейчас мёртвое лицо было безобразно исклёвано, и даже саму плоть зверьё не оставило без внимания. От трупа смердело.
Баки скривился и, решив взять на себя груз того, что по его вине тут произошло, шагнул было вперёд, чтобы стащить тело с камней и убрать подальше от берлоги.
Но друид, едва подававший признаки жизни, вдруг вскочил на его пути, яростно шипя, и зло мазнул рукой по щеке, оставляя на коже царапины. Вот как. Баки отшатнулся, но недостаточно ловко. Будь он в форме и с рукой, мальчишка даже на шаг бы к нему не приблизился. Но он сдал. Он нуждался в тренировках. В новом стиле боя. Он был плох сейчас. И саднящая щека тому подтверждение.
Всколыхнувшаяся злая досада тут же снова стихла, словно её утащило камнем на дно — когда он увидел, как осторожно, ласково и с благоговением даже мальчишка-друид пригладил волосы умершему старику. Как безуспешно попытался сложить ему руки на груди и выпрямить ноги — труп уже окоченел. Как, сгорбившись, отправился за холм и принёс с собой несколько дровяных чурбачков. Отмерев, Баки отправился туда же и, не обращая внимание на злое шипение, принялся помогать носить дрова.
Всё же, огонь, думал он. И хорошо, что огонь, он очищает. Он даёт надежду. Он оставляет память, разрешая пеплу осесть в этом мире, отпуская душу наверх. Создавая невидимую связь. Баки смотрел на пылающий погребальный костёр и знал, что не имел права помогать. Но они были тут одни, даже птицы смолкли, как перед грозой. Небо к ночи заволакивало тёмными тучами — всё как тогда, вечность назад. В отдалении уже громыхало. И никто, даже мёртвый друидов наставник, не мог бы сказать ему, что правильно или неправильно он делает. А сердце говорило ему не стоять на месте. И он делал то, что мог.
========== 8. Ночная гостья ==========
Баки ворочался и ворочался, не в силах заснуть, хотя тело устало до невозможного тупого бессилия. Он пытался удобнее устроить культю и ноющую шею, внутри головы проклиная неудобно сбитую травяную подстилку и старую мягкую козью шкуру, что щекотала его кожу.
Он замучился скоро и просто замер, вглядываясь в густую ночную темень под сводом берлоги. У друида тут всё было обжито, удобно, по-домашнему, но настолько чуждо ему, что выть хотелось. Словно руками выглаженные тёплые ровные земляные стены давили, большой глиняный кривобокий горшок с любовно собранными углями смотрел из темноты кровавым глазом, пучки трав под потолком свисали, как чьи-то волосы, и аромат от них шёл пряный, дурманящий — зато и гнуса внутри никакого. Посередине сводчатого потолка угадывалось слегка запрятанное травой и цветами отверстие наружу, прямо на поляну посередине холма, и Баки всё казалось, что он может видеть через него звёзды. Не видел, конечно. Не сегодня. Небо с вечера заволокло тяжёлыми тёмными тучами, всё как в ту ночь, когда по ним ударили исподтишка и разбили наголову целое войско. Когда оставили его без руки. Ночь, когда он умер.
Баки глубоко вдохнул, упиваясь пряным травяным духом, и медленно выдохнул. Друид давно доверчиво посапывал в своём углу, и от того ощущение, что Баки здесь — чужой, что он занимает чужое место, место того старика, стало лишь сильнее. Ядовито-горьким привкусом отозвалась слюна под языком даже от одной мысли. Потому и не спалось — не отпускало то, что случилось здесь. И ведь по его вине отчасти. По его велению. Не принимала его тёплая схороненная в холме землянка, сон не шёл, и от вкусного запаха трав было Баки муторно, а не спокойно.
Снаружи за толстой бычьей шкурой хлестал дождь, мерно шумел, стекая по выкопанным у подножия холма канавкам к небольшому углублению, выложенному подогнанными еловыми досками прямо в земле. Баки лежал и представлял, как вода к утру наберется в это рукотворное озерцо, как задержится там, остановленная слоем глины и дерева, как завтра можно будет обмыться этой водой, опустить в нее ноги — он так и не вызнал, есть ли рядом с землянкой ручей или озеро, а оставлять друида одного не хотел. Ни на шаг не хотел от него отходить после огненного погребения. Друид словно половину себя сжёг, такой стал прозрачный и пустой. Двигался так, словно не замечал его вовсе. Уж лучше бы шарахался, как раньше. Так было понятнее, Баки даже привык.
И так он всё же задремал под нарастающий шум ливня и тихие завывания ветра, потому что то, что ему привиделось после, иначе чем бредовым сном не назовёшь.
Отовсюду наполз на него липкий, ледяной пробирающий страх. Словно его лютой зимой погрузили под воду, под тонкий лёд, и холод сковал по рукам и ногам, и даже думать стало невмоготу. В уши настойчиво лезло колдовское шипение, и женский голос на все лады звал кого-то: «Стив-ф-ф, Стив-ф-ф…» Пока друид не вырос в проёме лаза каменным, нерушимым и почему-то огромным изваянием — чёрным массивным контуром, за которым снаружи бесновалась стихия, полыхали молнии и заливал землю дождь. Друид был недвижным, и во всей его фигуре чувствовалось напряжение столь сильное, что было понятно — он стоит против чего-то насмерть. И хоть Баки ничего не мог толком разглядеть, ужас охватил его. Он не боялся так ни разу в жизни — так, чтобы волосы по всему телу встали дыбом, а сердце заходилось в бешеной скачке, и противно потела ладонь. Так, что был готов сходить под себя, и только пустой пузырь удержал его от срама. Он лежал, боясь даже дышать, желая больше всего закрыть уши — но совсем не мог двигаться, каменно застыл, волей-неволей разбирая чужие, отчего-то ставшие понятными слова.