Вскоре после приезда в Кишинёв Пушкин написал балладу «Чёрная шаль». В ней «неверную деву» — гречанку — ласкает армянин. Прочитав эту строку, Худобашев обиделся, усмотрев здесь поклёп на армян.
Пушкина очень насмешило подобное умозаключение и всякий раз, встречая Худобашева, он накидывался на него, тормошил его, приговаривая: «Не отбивай у меня гречанок! Не отбивай у меня гречанок!»
Это Худобашеву нравилось. Ему было лестно, что могли подумать, будто он и впрямь отбил у Пушкина возлюбленную.
Расходились они мирно.
Но были среди кишинёвских чиновников далеко не безобидные, а тупые и заносчивые, которых из себя выводило, что какой-то «мальчишка», стоящий несоизмеримо ниже их по служебной лестнице, относится к ним безо всякого почтения и даже позволяет себе их оспаривать.
К таким принадлежал статский советник Ланов — толстобрюхий старик с маленьким красным носиком на широком самодовольном лице.
Попадая в общество, он нёс всякий вздор и не терпел возражений. Однажды, наставляя знакомого молодого офицера, он спросил его:
— Позвольте узнать, с Пушкиным вы знакомы?
— Знаком, и очень, — ответил офицер.
— Напрасно, доложу я вам.
— Да отчего же?
— Да так, знаете. Конечно, наш Иван Никитич ему покровительствует, ну да их дело другое — наместник. Ему никто не указ. А я бы, между нами будь сказано, держал бы эдакого Пушкина, что называется, в ежовых рукавицах. И вам бы от него подальше. Ведь он — сорвиголова. Велика важность — стишки кропает. Мальчишка, да и только. А туда же… Слова не даст выговорить. Я что-то рассказывал дельное, а он вдруг: позвольте усомниться. Меня взорвало. Ну, и посчитались…
Пушкин и Ланов действительно «посчитались».
Как-то за обедом у Инзова Ланов стал доказывать, что лучшее лекарство от всех болезней — вино.
— Особенно от горячки, — с усмешкой заметил Пушкин.
— И от горячки тоже, — важно кивнул Ланов. — Вот извольте-ка послушать: был у меня приятель Иван Карпович, отличный человек, лет десять секретарём служил. Так он не то что от горячки, от чумы себя вином вылечил. Как хватил две восьмухи, так как рукой сняло.
С трудом сдерживая смех, Пушкин сказал на это:
— Быть может, но позвольте усомниться.
— Нет, не позволю, — рассвирепел Ланов. — Не вам со мной спорить!
— Это почему же?
— Да потому, что есть разница. Вы, сударь, молокосос!
— Теперь понимаю, — рассмеялся Пушкин. — Точно есть разница: я — молокосос, а вы — виносос.
Будь Ланов помоложе, Пушкин непременно вызвал бы его на дуэль. Но драться со стариком…
Пушкин предпочёл отхлестать его эпиграммой, где фамилия «Ланов» рифмовалась с «болван болванов». Молодой офицер, которого Ланов наставлял держаться дальше от Пушкина, был Владимир Петрович Горчаков. Он только что окончил московскую Школу колонновожатых и, получив назначение, приехал в Кишинёв к Орлову дивизионным квартирмейстером.
Пушкин и Горчаков познакомились в театре. Кишинёвский театр помещался в доме Тодора Крупенского на углу Каушанской и Губернской улиц.
Театральная зала была большой и пышной. Треть её занимали оркестр и сцена. Остальное пространство предназначалось для публики.
Придя сюда впервые, Пушкин поразился размерам залы с расписным плафоном, огромными колоннами, фризом с изображением русских военных доспехов. Даже в тусклом свете свечей и плошек всё это выглядело торжественно.
Как-то, придя в театр, Пушкин увидел среди зрителей новое лицо. Рядом с Алексеевым сидел молоденький офицер, со смешным вихром и со вздёрнутым носом. Он с любопытством разглядывал публику. Это и был Горчаков. Он в свою очередь тоже заметил Пушкина.
«Особенно обратил моё внимание, — рассказывал Горчаков, — вошедший молодой человек небольшого роста, но довольно плечистый и сильный, с быстрым и наблюдательным взором, необыкновенно живой в своих приёмах, часто смеющийся в избытке непринуждённой весёлости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие. Очерки лица его были неправильны и некрасивы, но выражение думы до того было увлекательно, что невольно хотелось спросить: что с тобою? Какая грусть мрачит твою душу? Одежду незнакомца составлял чёрный фрак, застёгнутый на все пуговицы, и такого же цвета шаровары».
— Кто это? — спросил Горчаков у Алексеева, указав на вошедшего.
— Пушкин, — сказал Алексеев и представил их друг другу.
Добрый, восторженный, пылкий Горчаков, страстно любящий музыку, поклонник поэзии (сам грешил стихами), узнав, что перед ним «тот самый» Пушкин, был счастлив. С этого времени они подружились. И так уж повелось: если где-нибудь в обществе видели Пушкина — знали, здесь, верно, и Алексеев и, конечно, Горчаков.