Затем начинает «возиться, волноваться, даже бесноваться». Она всё быстрее и быстрее вращает свой прут, произносит странные слова. Седые её волосы становятся дыбом, приподнимая чёрную шапочку. На этом сеанс кончается. Дело сделано. Предмет страсти покорён.
Полихрони с дочерью жили в простой мазанке, в двух бедных комнатках. Пушкин заглянул к ним сперва из любопытства, а потом зачастил. Его пленила Калипсо.
Калипсо была невысокая худенькая девушка с копною чёрных волос и с огромными глазами, которые казались ещё больше оттого, что она, по турецкой моде, подводила их сурьмой. Даже длинный, загнутый книзу нос не портил её — он придавал её лицу ещё большее своеобразие.
Калипсо говорила не только по-гречески и по-турецки, но и по-арабски, по-молдавски, по-французски, по-итальянски. У неё был нежный мелодичный голос, и она, аккомпанируя себе на гитаре, пела по-восточному, несколько в нос, заунывные турецкие песни, то печальные и страстные, то жестокие и мрачные.
Говорили, что в Калипсо влюбился Байрон, когда он путешествовал по Востоку.
Всё это окружало молодую гречанку романтическим ореолом и привлекало к ней Пушкина. Он просиживал в её бедных комнатках долгие часы.
Вскоре Пушкину и самому пришлось стать «буженаром». Правда, бежал он недалеко.
14 июля 1821 года в Кишинёве случилось землетрясение. «Нынче в семь часов поутру, — рассказывал в письме генерал Орлов, — было у нас землетрясение. При первом ударе я вскочил с постели, второй меня почти сшиб с ног».
Дом Донича — резиденция наместника — сильно пострадал, весь пошёл трещинами. Инзов сразу же переехал. А Пушкин задержался. Ему казалось романтичным жить в развалинах. Но потом надоело и он перебрался к Алексееву, в его комнату, которую тот снимал в одной из мазанок. «Возвратясь в июле 1822 года в Кишинёв, — рассказывал Липранди, — после четырёхмесячной отлучки, я нашёл уже Пушкина переместившимся от Инзова (по случаю пострадавшей от землетрясения квартиры) к Н. С. Алексееву, жившему тогда рядом с гостиницей Ивана Николаева Наумова… Пушкина мы застали без рубашки, сидящего на постели с поджатыми ногами и по обыкновению окружённого исписанными листочками бумаги… Пушкин и Алексеев занимали средней величины комнату направо от сеней; налево была комната хозяйкина».
Пять лет спустя, отвечая на письмо Алексеева, Пушкин восклицал: «Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! я опять в своих развалинах — в моей тёмной комнате перед решётчатым окном, или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке…»
«Дуэль не кончен»
«Сегодня я был в саду… и познакомился там с Пушкиным», — записал в своём дневнике один из офицеров-топографов, Лугинин, ненадолго приехавший в Кишинёв.
Городской сад находился в Верхнем городе, и в летние вечера, когда спадала жара, здесь любило прогуливаться кишинёвское «общество»: офицеры, важные бояре в своих длинных кафтанах и высоких шапках, местная молодёжь, дамы. Гуляли и в одиночку и семьями, встречались со знакомыми, слушали музыку. В известные дни в саду играл военный оркестр.
В саду находилось так называемое касино, то есть казино, — клубная зала для увеселений и сборищ.
Летом в казино заходили закусывать, есть мороженое. Здесь часто заказывали именинные обеды, привлечённые тем, что их готовил бежавший от кредиторов из Петербурга знаменитый повар-француз Тардиф.
В осенние и особенно зимние месяцы в казино устраивали балы. Их давали по подписке — вскладчину, а чаще по билетам, которые мог купить каждый желающий «из благородных». Определённых правил на балах в казино не существовало. Танцы заказывали оркестру сами посетители. Кто первый крикнет, того и слушались, правда отдавая предпочтение постоянным посетителям.
Однажды Пушкин договорился с приятелями начать бал мазуркой. Он уже направился к оркестру, как вдруг никому не известный молодой офицер-егерь скомандовал: «Кадриль!» Пушкин крикнул: «Мазурку!» Офицер повторил: «Играй кадриль!» Пушкин, смеясь, снова крикнул: «Мазурку!» Музыканты, хоть и военные, послушались Пушкина. Они его знали.
Тем бы дело и кончилось, но вмешался командир егерского полка Старов. Он счёл своего офицера обиженным, подозвал его к себе и велел объясниться с Пушкиным. Офицер был застенчив. Он сказал: