Труппа Буоноволио не блистала выдающимися талантами, но всё же это были настоящие артисты, а не те жалкие комедианты, которых Пушкин видел в Кишинёве в зале Крупенского и про которых Горчаков остроумно заметил, что каждый из них играет дурно, а все вместе очень дурно.
Одесский театр знали уже и в других городах России и за границей. Московский журнал «Вестник Европы» в 1824 году сообщал: «В Одессе (пишут в одном немецком журнале) существует несколько уже лет Итальянский театр, имеющий таких актёров, которые смело могут явиться на всяком театре Европы… Репертуар состоит из множества пьес разнообразных, и Россини в Одессе, как и везде, есть любимец публики. Его „Севильский цирюльник“, „Сорока-воровка“, „Ченерентола“ и мн. др. обыкновенно наполняют театр любителями музыки».
По вечерам к освещённому масляными фонарями и плошками одесскому театру подкатывали щегольские коляски, дрожки, спешили купцы, чиновники и простой народ.
Ложи сверкали шелками, кружевами, драгоценными украшениями знатных дам и негоцианток, в креслах темнели мундиры и фраки, в партере и райке одежда зрителей не отличалась ни роскошью, ни строгостью, а лишь свободной пестротой. И, выделяясь из публики обликом и ростом, спокойно оглядывал зал высокий красавец с бронзовым лицом, в ярко-красной куртке, богато расшитой золотом, надетой поверх красной же рубахи, в коротких шароварах с турецкой шалью вместо пояса, из-за которой торчали пистолеты, и в белоснежной чалме на голове — тот самый «сын египетской земли, корсар в отставке Морали», о котором Пушкин упомянул в «Путешествии Онегина» и с которым успел уже подружиться.
Но вот спектакль подходит к концу.
«У меня хандра»
То, что Пушкин рассказывал в строфах «Путешествия Онегина» о своей одесской жизни — купание в море, прогулки, обеды у Отона с лёгким вином и устрицами, итальянская опера, — было поэтической, праздничной её стороной. Но было в ней другое, далеко не столь радужное и вполне прозаическое, о чём он здесь умалчивал.
Осенью 1823 года Александр Иванович Тургенев писал Вяземскому: «Хоть Пушкину и веселее в Одессе, но жить труднее, ибо всё дорого, а квартиры и стола нет, как у Инзова».
Добрый, заботливый Инзов остался в Кишинёве. Новый одесский житель Пушкин был полностью предоставлен самому себе со всеми своими заботами и затруднениями. А забот хватало. Он получал всё то же жалование — семьсот рублей в год, а за один лишь номер в отеле Рено платил десять рублей в сутки. А всё остальное — обеды в ресторане, содержание Никиты, одежда, театр…
Только через несколько месяцев после приезда в Одессу Пушкин смог вернуть Инзову взятые у него взаймы триста шестьдесят рублей. «Посылаю вам, генерал, 360 рублей, которые я вам уже так давно должен; прошу принять мою искреннюю благодарность. Что касается извинений,— у меня не хватает смелости вам их принести. Мне стыдно и совестно, что до сих пор я не мог уплатить вам этот долг — я погибал от нищеты».
В одном из черновиков «Путешествия Онегина» вырвалось признание:
«Жить поэтом» по тогдашним понятиям значило жить беспечно и при этом бедствовать.
Гонорары за стихи платили весьма скудные, а то и вовсе не платили. Все известные поэты жили на доходы со своих поместий или на жалованье. Жить своим литературным трудом… Пушкин стремился к этому, но пока что, находясь далеко от столиц и передоверив другим издание своих сочинений, мог лишь мечтать об этом. Издателем «Кавказского пленника», как и «Руслана и Людмилы», был поэт Гнедич. И таковы были нравы эпохи, и никто не почёл зазорным, что за «Руслана и Людмилу» Пушкину достался гонорар полторы тысячи рублей, а Гнедичу за издание (так он рассчитал) — четыре тысячи. За «Кавказского пленника» Пушкин получил всего пятьсот рублей.
Денег из дому не присылали. В первом же письме из Одессы Пушкин просил брата: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила — но служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно. — Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить — не хочу и полно — крайность может довести до крайности — мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хотя письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург — когда, больной, в осеннюю грязь или трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которые верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги). Прощай, душа моя — у меня хандра — и это письмо не развеселило меня».