Избавиться от Пушкина, и как можно скорее… И Воронцов не жалел ни бумаги, ни чернил. Через короткое время после письма Нессельроде он написал личному секретарю императрицы Елизаветы Алексеевны Лонгинову, в содействии которого не сомневался: «Я писал к гр. Нессельроду, прося избавить меня от Пушкина… Желая добра молодому человеку, я прошу, чтоб его перевели в другое место». Через три недели опять Лонгинову: «О Пушкине не имею ещё ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, что меня от него избавят».
А пока что Воронцов всячески старался доказать свою преданность правительству. В конце мая он сообщал Нессельроде, что принимает меры для слежки за греками и разноплемённой кишинёвской молодёжью. И в связи с этим напоминал о Пушкине: «По этому поводу повторяю мою просьбу избавить меня от Пушкина». Через два дня — снова Лонгинову: «Казначеев мне сказывал, что Туманский уже получил из П-бурга совет отдаляться от Пушкина, я сему очень рад, ибо Туманский — молодой человек очень порядочный и совсем не Пушкинова разбора».
Туманского на службу в Одессу рекомендовал его родственник — министр внутренних дел граф Кочубей, потому так порадовал графа «совет» из Петербурга. И он снова внушает Лонгинову: «Нужно, чтоб его от нас взяли, и я о том Нессельроду повторил».
Время шло, а Петербург молчал.
Наконец в середине мая Воронцову пришёл императорский рескрипт: «Граф Михайло Семёнович! Я имею сведения, что в Одессу стекаются из разных мест и в особенности из Польских губерний и даже из военнослужащих без позволения своего начальства многие такие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние… Будучи уверен в усердии и попечительности вашей о благе общем, я не сомневаюсь, что вы обратите на сей предмет особое внимание и примете строгие меры, дабы подобные беспорядки… не могли иметь места в столь важном торговом городе, какова Одесса… Пребываю в прочем к вам благосклонный, Александр».
Отдалённая от Петербурга и столь тесно связанная с Европой Одесса вызывала тревогу. Здесь начала свою деятельность этерия, сюда то и дело из расположения Второй армии и из других мест стекались «военнослужащие», заподозренные в участии в Тайном обществе, здесь до недавнего времени действовали масонские ложи, здесь обнаружили крамольное «Общество независимых», члены которого — мелкие чиновники — собирались «монаршей власти не признавать, а быть всем равными, признавать натуру творцом всего».
У «независимых» при обыске обнаружили вольные стихи Пушкина.
А ныне сам Пушкин пребывает в Одессе…
Из «высочайшего» рескрипта недвусмысленно явствовало, что верноподданническое письмо Воронцова царю, заступничество Киселёва и Лонгинова возымели действие, что граф не в опале и может рассчитывать на полное прощение, если проявит усердие. И ещё явствовало (это также читалось между строк), что Петербург одобряет его отношение к Пушкину. Значит для высылки Пушкина нужен только повод. А поскольку Пушкин повода не даёт, повод надо изыскать. И тут Воронцову помогла саранча.
Саранча была бичом Новороссийского края. Она объедала всё — злаки, овощи, фруктовые деревья, оставляя после себя чёрную, будто выжженную землю. Весною 1824 года на Новороссию обрушились полчища саранчи. С апреля из канцелярии генерал-губернатора начали посылать чиновников «на саранчу» — выяснять размеры бедствия, причинённые убытки и «какие учинены распоряжения к истреблению оной». Посылали тех, кто помельче. Во второй половине мая «на саранчу» был послан начальник 1-го стола 4-го отделения канцелярии титулярный советник Северин — в Таганрог, а титулярный советник Сафонов — в Екатеринославскую губернию. Туда же Воронцов распорядился послать и Пушкина.
Это было так неожиданно и так нарочито, что Пушкин не знал, что и думать. Он бросился к начальнику канцелярии Казначееву. Но добрейший Казначеев только руками развёл. Он и сам, как мог, оттягивал выполнение приказа графа. Поговорить с Воронцовым попытался приехавший в Одессу Вигель. Но стоило ему начать этот разговор, как Воронцов побледнел, губы у него задёргались и он сказал тоном, не терпящим возражений: «Любезный Филипп Филиппович, если вы хотите, чтобы мы оставались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце».