3
После завтрака мы спустились с Бугровым в шахту. В сплетении металлических конструкций я с трудом разобрался, где ионизационные калориметры, а где геокосмические телескопы. Мы сняли с самописцев широкую шуршащую ленту, Бугров стал молчалив, не обращал на меня внимания, и я поднялся наверх.
Незадолго до моего отъезда Олег сказал: «Попробуй связно и коротко изложить теорию звездных голосов. Не больше десяти страниц».
В таких случаях говорят: «подвести итог», а итога я, по правде говоря, не видел. Звезды поют, но ведь я их по-прежнему не слышу. Расчет — это нотная запись, которую нужно суметь сыграть, чтобы она стала симфонией. И к тому же Бугров… Его сугубо практический подход сбил меня с толку. Я сидел за столом, сжав голову ладонями, думал, вспоминал…
Все кончилось очень быстро. К началу мая я мог сказать, как поют звезды. И именно в тот день, когда на горизонте впервые зазолотился Арктур, Одуванчик сообщил новость: меня отчислили. За систематические прогулы и неуспеваемость. Меньше всего я думал, что этим кончится. Одуванчик был философски спокоен, мне даже казалось, что он доволен, избавился от нерадивого студента. У него был вид человека, который довел до конца трудное дело.
Я позвонил Олегу, не застал его и поплелся на городскую базу обсерватории. Шпакова не было и там, и я сидел на диване, смотрел в потолок, злость прошла, и до меня начала постепенно доходить мысль — я уже не студент. Почему? И что же теперь будет?
— Это, Владимир Сергеевич, экспонат из музея истории астрономии, сказал Олег, возникнув будто из-под земли. Рядом с ним стоял худощавый низенький мужчина — директор обсерватории.
— Зайдите ко мне, — сказал Владимир Сергеевич и пошел, а Олег остался и смотрел на меня с любопытством посетителя зоопарка.
— Давно не виделись, — сказал он. — С чем тебя можно поздравить?
— Меня отчислили, — сообщил я.
— Знаю, — спокойно сказал Олег. — Мне звонил Антон Федорович. Что ты намерен делать?
Я пожал плечами.
— Сейчас для тебя лучший выход — работать у нас. Потом, если захочешь, можно будет ходатайствовать о восстановлении.
Директор разговаривал по телефону, и мы сели у длинного стола, на котором стояло чучело белки с орехом в лапках. Владимир Сергеевич убеждал кого-то передать обсерватории недавно реставрированный памятник старины. В старой части города было много таких сооружений, построенных несколько веков назад. Некоторые были довольно красивы, особенно после реставрации. Я не без удивления узнавал, что покосившийся домишко с дырявым куполом бывший дворец визиря, а кусок кирпичной стены с бойницами — остаток крепости четырнадцатого века. Была в старом городе баня, от которой никто не ждал сюрпризов, но и сюда недавно явились строители, что-то подправили, убрали мусор, и появилась табличка: «Обсерватория XV века. Охраняется государством». Поговаривали, будто построил обсерваторию ханский сын, считавший, что тайны неба интереснее земных. Как называл своего сына могучий хан: ненормальным или вольнодумцем? А может быть, романтиком?
— Сергей Ряшенцев? — сказал директор, положив трубку. — Мы говорили о вас с Олегом. Вот, — он кивнул на телефон, — скоро нам нужны будут люди. Пропаганда астрономических знаний — дело важное. — Директор переглянулся с Олегом и заключил: — Но вам, судя по всему, это не подойдет… У вас здоровое сердце? — неожиданно спросил он.
— Как будто…
— Тогда вот что. В районе плато Оленьего у нас есть станция по наблюдению космических лучей. Станция новая, полуавтомат. Работают наблюдатель, техник по контролю систем и астрофизик. На место астрофизика можем взять вас. Временно, конечно, у вас нет диплома. Предупреждаю: станция находится на отметке две тысячи семьсот метров. Машина ходит туда раз в две недели. Согласны?
— Согласен, — сказал Шпаков.
Я собрался было возражать не потому, что меня не устраивала станция, а просто из принципа: почему в последние дни за меня все решают люди, которых я об этом не прошу? Но Олег, не дав сказать ни слова, вытащил меня из кабинета.
— Вечером жду у себя, — сказал он. — С расчетами.
4
В густом мраке, где долгие миллионы лет медленно сжимался тугой газовый шар, родилась звезда. Она рождалась долго и мучительно, мрак не хотел отпускать от себя эту невидимую еще массу вещества, но недра звезды уже клокотали, все горячее становилась ее поверхность. Звезда хотела жить и заявила о своем желании на всю Галактику.
Будто лопнуло пространство, и на том месте, где чернела пустота, зарделось, засияло, затрепетало светило, и низкий звук, басовитый и неожиданно громкий, поплыл по вселенной.
Голос звезды застревал в горячих туманностях, извилистым путем пробирался сквозь непроходимые дебри межзвездного водорода, набирал силу в магнитных полях галактических спиралей и терялся в провалах между спиральными рукавами.
Звук убегал из Галактики в такую даль, что и сама звезда уже не была видна, скрытая темными облаками. Здесь звук умирал, затихал, он выполнил свой долг — возвестил о том, что в глуши третьего спирального рукава много миллионов лет назад родилась звезда. Рядовая звезда, одна из ста миллиардов жительниц звездного города — Галактики.
Откуда он, неодушевленный посланец, мог знать о том, что безнадежно опоздал, что слишком мала его скорость, слишком долог путь, что звезда, исторгшая его, давно состарилась, сама стала красным сверхгигантом, а затем белым карликом или невидимой нейтронной звездой?
Звук возвещал миру о торжестве рождения, а новорожденная давно умерла, прожив долгую жизнь и испытав все, что могло выпасть на долю рядовой звезды средней массы — простой галактической жительницы.
Что это было? Сон или мечта? Скорее — греза наяву, будто ожило число, воскресла формула и короткая запись в последней колонке таблицы материализовалась в музыку, в далекую звездную песню: «Всем нам радость!»
Шестьдесят шесть герц. Я написал это число на ватмане. Шестьдесят шесть герц — частота, на которой раздается первый крик новорожденной звезды. Не песня, не ария — одна нота, проходя тысячи парсеков и обрастая обертонами, становилась симфонией.
Победа моя была пирровой. Уравнения оказались настолько сложными, что для каждой звезды их приходилось решать заново. И я торопился. Ребята сдавали летнюю сессию, а я считал и считал, будто каждую минуту ко мне могли подойти и сказать: «Стоп, Ряшенцев, хватит. Вы должны учиться. Вы должны работать. В мире много дел и без этих голосов».
Каждый вечер я приходил к Олегу. Мы просматривали расчеты, толковали о заметке для «Астрономического журнала». А потом колотили по клавише старого пианино, слушали наше произведение — голос звезды, симфонию из одной ноты. Размышляли, к какой еще звезде приложить наш стетоскоп.
— Арктур, — сказал я.
— Арктур? — Олег полистал справочник. — Нет, неинтересно. Давай лучше Эр Тэ Козерога. Магнитная переменная звезда, классический случай…
Он посмотрел на меня и закончил:
— А впрочем, делай что хочешь. Тебя заставлять — все равно что плыть против течения.
Он усмехнулся, но не иронически, как обычно, а очень доброй улыбкой довольного человека.
Олег оказался прав. Арктур не звучал вовсе. Я получил в решении нуль, точно нуль. Чувствовал себя обиженным, будто у меня отняли вещь, которой я дорожил больше всего на свете.