Хулио Кортасар
Далекая
Дневник Евы Королы
12 января
Вчера это случилось вновь, я так устала от тяжелых браслетов и лицемерия, от розового шампанского и физиономии Ренато Виньеса… О, как мне надоел этот косноязычный тюлень-губошлеп; наверное, так же выглядел на портрете Дориан Грей[1] перед самым своим концом… Когда я ложилась спать, во рту оставался привкус шоколадных конфет с мятной начинкой, в ушах — отзвуки «Буги-вуги на Красной отмели», а перед глазами маячил образ зевающей, посеревшей мамы (она всегда такой возвращается из гостей — пепельно-серая, сонная, этакая огромная рыбина, совсем не похожая на себя настоящую).
Нора говорит, что может заснуть полураздетой, при свете и шуме, под неумолчную болтовню сестры. Вот счастливые, а я гашу свет и снимаю с рук светлячки колец, раздеваюсь под крики и мельтешение прошедшего дня, хочу заснуть — и чувствую себя жутким звучащим колоколом, бурной волной, цепью, которой наш пес Рекс грохочет всю ночь напролет в кустах бирючины[2]. Now I lay me down to sleep…[3] Чтобы заснуть, мне приходится читать стихи или подбирать слова: сперва с буквой «а», потом — с «а» и «е», с пятью гласными, с четырьмя… с двумя гласными и одной согласной (оса, эра), с тремя согласными и одной гласной (трон, мост)… Потом — снова стихи: «Луна в кружевах туберозы спустилась к цыгану в кузницу; мальчишечка смотрит, смотрит… смотрит — не налюбуется…»[4] И — снова слова, теперь с тремя гласными и тремя согласными: кабала, лагуна, досада; Арахна, молния, рабыня.
Так я изощряюсь часами… четыре гласных, три гласных и две согласных… потом перехожу к палиндромам[5]. Сперва попроще: дом мод; кит на море романтик. Затем придумываю самые сложные и красивые: я не мил — и не женили меня; Аргентина манит негра; а роза упала на лапу Азора… А то, бывает, сочиняю прелестные анаграммы[6]: Сальвадор Дали, Авида Долларс; Ева Корола — королева, а… Последняя анаграмма невыразимо прекрасна, ведь она как бы открывает дорогу, ничем не кончается. Потому что Ева — королева, а…
Нет, это жуть! Жуть именно потому, что открывает дорогу той, которая не королева и которую я снова возненавидела вчерашней ночью. Она тоже Ева Корола, но не королева из анаграммы, а кто угодно: нищенка из Будапешта, шлюха из публичного дома в Жужуе, служанка из Кетцальтенанго[7]. Она живет в какой-то тьмутаракани и не имеет ничего общего с королевой. Но она все равно Ева Корола, и потому вчера вечером это случилось вновь, я вновь почувствовала ее присутствие, и меня захлестнула ненависть.
20 января
Порой я знаю, что ей холодно, что она страдает, что ее бьют. В такие минуты я ненавижу ее лютой ненавистью, ненавижу руки, швыряющие ее на землю, ненавижу ее саму… ее — в особенности, потому что ее бьют, потому что она — это я, а ее бьют. Когда я сплю, или занимаюсь раскройкой платья, или помогаю маме принимать гостей: наливаю чай сеньоре Регулес или сыну Ривасов, — мне бывает полегче. Я немного отвлекаюсь, ведь мысли о ней очень личные, они обуревают меня, когда я остаюсь наедине сама с собой, а на людях я чувствую, что она хозяйка своей судьбы, далекая и одинокая, но все же хозяйка. Пусть ей плохо и холодно; я ведь тут тоже терплю и, наверно, немножко ей этим помогаю. Это как готовить повязки для солдата, который еще не ранен… приятно чувствовать, что ты заранее облегчаешь чьи-то мучения.
Пусть мучится! Я целую сеньору Регулес, предлагаю чай сыну Ривасов и замыкаюсь в себе, мобилизуя силы для внутреннего сопротивления. Я мысленно говорю: «Вот я иду сейчас по обледенелому мосту, и снег набивается в мои дырявые башмаки». Нет, я, конечно, ничего не чувствую. Я просто знаю, что это так, что сейчас (а может, и не совсем сейчас), когда сын Ривасов берет из моих рук чашку и кривит в любезной улыбке свой похотливый рот, я иду по мосту. Да, среди людей, которые понятия не имеют о происходящем, мне легче бывает это вытерпеть, я не впадаю в такое отчаяние. Вчера вечером Нора опешила. «Что с тобой происходит?» — спросила она. А происходило-то не со мной, а с той — со мной далекой. Должно быть, с ней стряслось что-то ужасное: может, ее избили, а может, она заболела… Нора как раз собиралась спеть романс Форе[8], а я сидела за роялем и смотрела на Луиса Марию, который со счастливым видом облокотился о крышку рояля, красиво обрамлявшую его лицо… довольный, он глядел на меня преданным собачьим взглядом в надежде услышать арпеджио, и мы с ним были так близко и так любили друг друга. В подобные минуты, когда я узнаю о ней что-нибудь новое, а сама танцую с Луисом Марией, целуюсь с ним или просто стою рядом, мне бывает еще хуже. Ведь меня, далекую, никто не любит. Это нелюбимая моя часть, и у меня, естественно, душа разрывается, когда меня бьют или снег забивается в мои дырявые башмаки, а Луис Мария танцует со мной, и его рука, лежащая у меня на талии, ползет вверх, словно ртуть на градуснике знойным полднем… во рту у меня привкус апельсинов или побегов бамбука, а ее бьют, и она не может дать сдачи, и тогда приходится говорить Луису Марии, что мне нехорошо, что во всем виновата повышенная влажность, влажность и снег, которого я не ощущаю, но который все равно забивается в мои дырявые башмаки.
25 января
Ну вот, пришла Нора и устроила мне сцену. «Все, дорогуша, больше я тебя не буду просить аккомпанировать. Ты меня выставила на посмешище». Почему на посмешище? Я аккомпанировала, как могла; помнится, голос ее звучал как-то издалека. Votre ame est un paysage choisi…[9] Но я глядела на свои пальцы, сновавшие по клавишам, и мне казалось, они играли нормально, честно аккомпанировали Норе. Луис Мария тоже уставился на мои руки; бедняжка, наверное, не отваживался заглянуть мне в лицо. Вероятно, я становлюсь такой странной.
Несчастная Норита, пусть ей аккомпанирует кто-то другой. (Мне с каждым разом становится все сложнее, теперь я узнаю, что происходит там, вдали, только тогда, когда передо мной брезжит возможность счастья или когда я уже бываю счастлива; когда Нора поет романсы Форе, я переношусь туда, вдаль, и меня захлестывает ненависть.)
А порой я чувствую нежность, внезапную, необходимую, как воздух, нежность к той, что не королева и бродит там, вдалеке. Мне хотелось бы послать ей телеграмму, посылку, хотелось бы знать, что у ее детишек все в порядке или что у нее нет детей — вообще-то я думаю, что у меня там детей нет, — и ей нужно, чтобы ее утешили, пожалели, угостили конфеткой. Вчера вечером я уснула, сочиняя текст телеграммы, мысленно договариваясь о встрече. «Буду четверг тчк жди мосту». Где? На каком мосту? Это какая-то навязчивая идея, такая же навязчивая, как Будапешт… это ж надо: верить в нищенку из Будапешта, города мостов и талого снега! Я распрямилась, как пружина, на постели и чуть не взвыла, мне так хотелось броситься к маме, разбудить ее, укусить, чтобы она проснулась. А все из-за моих мыслей. Мне пока трудно это выговорить… Ведь все из-за того, что я подумала: если захочу, хоть сейчас поеду в Будапешт. Или в Жужуй, или в Кетцальтенанго. (Я отыскала эти названия на предыдущих страницах.) Хотя они не подходят, это все равно как жизнь в Трес-Арройосе[10], Кобе[11] или на Флориде, дом четыреста[12]. Нет, остается только Будапешт, потому что там холодно, там меня бьют и издеваются надо мной. Там (мне приснилось, это всего лишь сон, но как он цепляется за явь, как ему хочется стать явью!) есть человек по имени Род[13] — или Эрод, или Родо[14], — и он меня бьет, а я его люблю, хотя вообще-то нет, я не знаю, люблю ли я его, но позволяю себя бить, и это повторяется изо дня в день, а раз так, значит, я наверняка люблю его, разве может быть иначе?
1
3
Теперь я ложусь спать (англ.).
4
5
6
7
9
«Твоя душа — та избранная даль…» (фр.)
12
14