Но он так никогда и не заменил портрет Черняховского на фотографию Уильяма Карлоса Уильямса. Кстати, у многих завсегдатаев поэтической студии, да и у самого Штайна подлинность фото Уильямса вызывала некоторые сомнения. По мнению сестричек Гармендия, изображенный на фотографии человек скорее уж походил на переодетого кем-то (не обязательно деревенским лекарем) президента Трумэна, гуляющего инкогнито по сельским улицам. Бибьяно был уверен, что это просто ловкий фотомонтаж: лицо Уильямса, тело кого-то другого, может быть, и в самом деле деревенского доктора, а фон сшит, как лоскутное одеяло: с одной стороны деревянные изгороди, с другой – газон и газонокосилка, птички, сидящие на оградах и даже на ручке газонокосилки, светло-серое сумеречное небо – все это смонтировано из восьми или девяти разных фотографий. Штайн не знал, с чем согласиться, но принимал все версии. Так или иначе, но он называл ее «фотография доктора Уильямса» и ни за что не хотел с ней расстаться (иногда, правда, он говорил, что это «фотография доктора Норманна Рокуэлла» или «фотография Уильяма Рокуэлла»). Вне всякого сомнения, этот предмет был ему дорог, но это и неудивительно, принимая во внимание, что Штайн был беден и у него было мало вещей. Однажды (мы спорили о красоте и истине) Вероника Гармендия спросила его, что он такого находит в фотографии Уильямса, будучи сам почти уверенным в том, что это и не Уильямс вовсе. «Мне нравится фотография, – признался Штайн, – мне нравится думать, что это Уильям Карлос Уильямс. Но больше всего, – добавил он, когда мы уже давно переключились на Грамши, – мне нравится царящее на фото спокойствие, уверенность в том, что Уильямс делает свою работу, что он идет на работу, пешком, по пустой улице, не спеша». А некоторое время спустя, когда мы рассуждали о поэтах и Парижской коммуне, он почти прошептал: «Сам не знаю», – тихо-тихо, так тихо, что, я думаю, никто его не услышал.
После переворота Штайн исчез, и долгое время мы с Бибьяно считали его погибшим.
На самом деле абсолютно все думали, что он погиб, в те дни казалось совершенно естественным, если убивали козла-большевика, к тому же еврея. Однажды вечером мы с Бибьяно подошли к его дому. Мы не решались позвонить, ибо, охваченные паранойей, воображали, что за домом следят и даже что дверь нам откроет полицейский, пригласит зайти и больше никогда не выпустит. И вот так мы подходили к дому три или четыре раза, убеждались, что его окна темны, и снова уходили с тяжелым чувством стыда и тайного облегчения. Неделей позже, ничего не сказав друг другу, мы опять подошли к дому Штайна. На звонок никто не откликнулся. Какая-то женщина бросила на нас взгляд из окна соседнего дома, и вся эта мизансцена вызвала в памяти отрывочные незаконченные фрагменты из разных кинофильмов и еще обострила чувство одиночества и заброшенности, вызванное не только домом Штайна, но и видом пустынной улицы. Когда мы пришли в третий раз, нам открыла молодая женщина в сопровождении двух малышей не старше трех лет: один бежал, а другой полз на четвереньках. Она сказала, что теперь здесь живут они с мужем, что она незнакома с прежним жильцом, а если нас что-то интересует, то лучше поговорить с хозяйкой. Женщина оказалась симпатичной и приветливой. Она пригласила нас зайти и выпить чаю, но мы с Бибьяно отказались. Поблагодарили и попросили не беспокоиться. Карты и фотография генерала Черняховского исчезли со стен. «Он был вам близким другом и вдруг уехал, не предупредив?» – спросила женщина, улыбаясь. «Да», – ответили мы.