Потом он поднялся ко мне на пятый этаж, открыл чемодан и выложил на стол журналы. «Читайте не торопясь, а я пока посмотрю город. Какие музеи вы мне посоветуете?» Помнится, я путано объяснил ему, как добраться до Музея Пикассо, а оттуда до собора Святого Семейства,[46] и Ромеро ушел.
Я увидел его только через три дня.
Все принесенные им журналы были европейскими. Испанскими, французскими, португальскими, итальянскими, английскими, швейцарскими, немецкими. Был даже один польский, два румынских и один российский. В основном это были малотиражные издания. За исключением немногих французских, немецких и итальянских, вполне профессиональных, за которыми чувствовалась солидная финансовая поддержка, большинство было кое-как сделано на ксероксе, а один (румынский) даже на гектографе. Продукция резала глаза: скверное качество, дешевая бумага, никудышный дизайн, – короче, дерьмовая литература. Я пролистал их все. По словам Ромеро, в одном из них должен был объявиться Видер, разумеется, под другим именем. Это не были литературные журналы в полном смысле слова: четыре из них издавали группировки скинхедов; два были нерегулярно появлявшимися органами футбольных болельщиков; по меньшей мере семь отводили больше половины своих страниц научной фантастике; три принадлежали игровым клубам, специализирующимся на военных играх, или wargames; четыре занимались оккультными науками (два итальянских и два французских), причем один из журналов (итальянский) был откровенно дьяволопоклонническим; по крайней мере пятнадцать изданий носили открыто нацистский характер; штук шесть можно было отнести к псевдоисторическим «ревизионистским» (три французских, два итальянских и один франкоязычный швейцарский); один, русский, представлял собой беспорядочную смесь всего перечисленного, во всяком случае, я смог сделать такой вывод благодаря карикатурам (удивительно многочисленным, как будто все российские потенциальные читатели этого журнала оказались неграмотными, но мне это было на руку – ведь я не знал русского). Почти все журналы грешили расизмом и антисемитизмом.
На второй день я стал по-настоящему втягиваться в чтение. Я жил один, денег не было, здоровье оставляло желать лучшего, меня давным-давно нигде не публиковали, а последнее время я и не писал. Мой удел представлялся мне жалким. Думаю, я понемногу привыкал жалеть самого себя. Журналы Ромеро, выложенные на стол все разом (я решил есть на кухне стоя, чтобы не убирать их) и рассортированные на стопочки в зависимости от национальной принадлежности, даты выхода в свет, политической ориентации и литературного жанра, подействовали на меня, как противоядие. На второй день моих чтений я почувствовал себя неважно, но быстро сообразил, что мое самочувствие обусловлено плохим питанием и недосыпом, и решил выйти на улицу, купить себе бутерброд с сыром, а потом поспать. Проснувшись через шесть часов, я был свеж и бодр, ощущал себя отдохнувшим и готовым продолжать читать и перечитывать (или угадывать, в зависимости от языка). Я все больше увлекался историей Видера, которая была историей чего-то неуловимого, я и сам еще не знал, чего именно. Как-то ночью мне даже приснился сон на эту тему. Мне снилось, что я плыву на огромном деревянном корабле, возможно галеоне, и мы пересекаем Великий океан. Я сидел на корме и сочинял поэму или газетную статью, посматривая на плещущиеся вокруг волны. Внезапно какой-то старик закричал: «Торнадо! Торнадо!» Кричавший был не с нашего галеона – он то ли проплывал на яхте, то ли стоял на волнорезе. Точь-в-точь сцена из «Ребенка Розмари» Романа Поланского. В этот момент галеон начал тонуть, и все мы, выжившие, превратились в терпящих кораблекрушение. Я увидел в море Карлоса Видера, он плыл, уцепившись за бочку с водкой. Сам я держался за полусгнившее бревно. Волны разносили нас все дальше друг от друга, а я внезапно понял, что мы с Видером плыли на одном и том же корабле, но он делал все, чтобы потопить галеон, а я не сумел сделать так, чтобы спасти его (или делал, но недостаточно). В общем, когда через три дня вернулся Ромеро, я встретил его почти как родного.
Он так и не посмотрел ни Музей Пикассо, ни собор Святого Семейства, зато зашел в музей при Камп Ноу[47] и в новый зоопарк. «В жизни не видел так близко акулу, – рассказывал он, – клянусь вам. это впечатляет». Когда я поинтересовался его мнением насчет Камп Ноу, он сказал, что всегда был убежден, что это лучший в Европе стадион. Жаль, Барселона проиграла в прошлом году «Пари-Сен-Жермену». «Только не говорите, Ромеро, что вы culé[48]». Он не знал такого слова. Я объяснил, и словечко показалось ему забавным. Какую-то минуту он словно отсутствовал. «Я непостоянный, переменчивый culé, – сказал он наконец. – В Европе мне нравится «Барса», но мое сердце отдано «Коло-Коло». Ну что тут поделаешь», – добавил он гордо и печально.
46