Если это сделала не империя, то что же послужило началом современной эпохи в Великобритании? Поскольку теория модернизации мучительно искала единое начало или причину, которая могла бы объяснить великую трансформацию, я намеренно обошел вопрос о причинно-следственных связях, сосредоточившись на том, как, а не почему Великобритания стала современной. Как я уже неоднократно давал понять, условием модерности было не только появление общества чужаков, но и техники абстрагирования и встраивания, с помощью которых оно управлялось. Тем не менее к этому моменту некоторые читатели устанут от моего акцента на случайности всего процесса и, несомненно, обвинят меня в неспособности объяснить, чем был вызван экзогенный рост населения, столь важный для создания общества чужих. Поэтому позвольте мне внести ясность: я не верю, что существует единое объяснение (не говоря уже о том, что его можно перенести на другие места) того, почему Великобритания преодолела мальтузианскую ловушку и продолжила демографический рост или быстро урбанизировалась. Несмотря на то что ортодоксы неомальтузианства в настоящее время утверждают, что эффективный рост заработной платы позволил людям вступать в браки в более молодом возрасте и иметь больше детей, существует множество литературы, указывающей на важность новых представлений о детстве и браке, повышения производительности сельского хозяйства и развития инфраструктуры общественного здравоохранения. Точно так же растущая мобильность и урбанизация населения были не просто результатом поиска работы, вызванного индустриализацией, как бы важна она ни была. Мы видели, что зарождающееся национальное государство часто способствовало совершенствованию транспорта, а брак, религия, политика, образование и многое другое заставляли людей перемещаться. Также не имеет смысла объяснять общество чужаков и диалектику абстрагирования и повторного воплощения, которую оно высвободило, как работу либерализма в широком понимании. Иными словами, состояние модерности не обязательно объяснять исключительно экономическими, политическими и культурными изменениями, которые обычно ассоциируются с промышленной революцией и Просвещением, хотя элементы и того и другого сыграли свою роль. Нам не нужна единственная причина модерности, чтобы эта категория была аналитически полезной.
Если я смог использовать британский случай для реабилитации истории модерности, то что, наконец, мы можем спросить у историков других частей света? Речь, конечно, не идет о том, чтобы встать на чью-то сторону и быть за или против модерности. Хотя в Великобритании появились нормативные основания для того, чтобы понять и организовать сферу социума, государства и экономики, они не обязательно были присущи диалектике модерности. Предполагать это было бы глубоко удручающе, поскольку это лишило бы политику и человека способности мыслить и организовывать мир по-другому, даже признавая, что эта работа всегда будет зависеть от форм абстрагирования и повторного воплощения. Если и есть политика в реабилитации модерности как полезной аналитической категории, то она заключается в том, чтобы позволить историкам понять широкие и в целом общие закономерности исторических изменений, чтобы мы могли мыслить сравнительно во времени и пространстве. Я надеюсь, что, вернувшись к макровопросам, которые сформировали нашу дисциплину, мы сможем вернуть ее объяснительные амбиции из созерцания микроисторий и в процессе восстановить понимание общественной полезности нашей работы.