Владислав Крапивин
ДАЛЕКИЕ ГОРНИСТЫ
Повести и рассказы
ФЛАГ ОТХОДА
Рассказ
Когда мне было десять лет, я прочитал повесть Сергея Григорьева «Малахов курган» — книгу о первой обороне Севастополя. После этого Севастополь представился мне скоплением белых домиков, где на горбатых улицах греются под солнцем вытащенные на берег баркасы, а у калиток, до которых докатываются шипучие волны, ржавеют старые адмиралтейские якоря.
Тоска по этому городу была физически ощутимой, как голод или боль. Мне снились заросшие колючками бастионы, чугунные каронады на покосившихся лафетах и ядра, застрявшие в цоколях памятников. И, конечно, корабли.
Я знал, что на самом деле такого Севастополя нет, что он сожжен и разрушен до основания недавними боями. Но это не разбивало мечту. Я верил, что этот город, мой Севастополь, не может погибнуть. Он казался мне вечным, как море. Я счастлив, что мальчишеская вера не обманула меня. Город оказался сильнее войны. Я увидел его таким, каким представлял — вплоть до якорей и чугунных ядер.
Попал я в Севастополь гораздо позже, чем хотел: когда стал уже взрослым и вполне серьезным (по крайней мере, так считали мои взрослые знакомые). Я поехал туда в конце сентября. На Урале, в Поволжье и в Подмосковье начиналась слякотная осень. Вагонные окна были в мелком бисере дождя. Над разноцветными подмосковными дачами висели такие низкие облака, что казалось: щетина телевизионных антенн вырывает из них клочья.
Поэтому следующее утро показалось мне ослепительна праздничным. За окнами пронеслись блестящие от солнца воды Сиваша, мелькнул обрыв с громадными буквами КРЫМ, и поплыла, кружась, желтоватая знойная степь с белыми кубиками хаток и свечками пирамидальных тополей. Не было и намека на осень.
За Симферополем с его нарядным вокзалом потянулись плоские предгорья хребта, а потом открылись Инкерманские высоты с меловыми срезами разработок. Одна гора была срезана наполовину — от вершины до подошвы, словно ударом гигантского ножа. Вверху, у самого края обрыва, уцелел крошечный домик. Я вспомнил, что почти весь Севастополь сложен из белого инкерманского камня.
Здесь, у Инкермана, я впервые увидел Северный рейд. Выход из бухты терялся за желтыми обрывами, и открытого моря не было заметно. Может быть, поэтому обилие судов на рейде особенно бросилось в глаза. В блеске синей воды я видел красные от ржавчины и сурика разоруженные линкоры, белые катера, шаланды, закопченные буксиры, высокие сухогрузные суда с черными бортами и сидящие по палубу в воде танкеры… В этой пестрой толчее, трепете разноцветных флагов и блеске белоснежных надстроек только серые узкие корабли казались неподвижными. Они стояли шеренгой и были похожи на острые зубья громадного гребня.
А у края воды пролетали за окнами заросли кустов с желтой цветочной россыпью, изгороди, лодки, причалы, бакены, вышки и пакгаузы. Бухта открывалась то с одной, то с другой стороны. Поезд с грохотом буравил короткие туннели и опять выскакивал под нестерпимый солнечный свет, мчался у желтых откосов с крепостными башнями, с лестницами, храмами и бойницами, вырезанными в скалах. Потом побежали каменные белые заборы, оранжевые черепичные крыши, а над ними неожиданно возник колоссальный форштевень и борт с надписью «Советская Украина». Это стояла у берега знаменитая китобойная база.
Поезд сбавил ход…
На вокзале меня сразу ухватила загорелая сухощавая старушка, пожелавшая сдать комнату. Слегка обалдев от ее напора, я покорно втиснулся в крошечный автобус довоенного вида. Он, завывая, потащил нас куда-то наверх. Через несколько минут мы оказались на улочке, состоящей из побеленных каменных изгородей и глубоко врезанных в них калиток. Вслед за старушкой я нырнул в такую калитку. Двор был закутан в виноградную зелень.
В густой, тени у забора послышалась тяжелая возня, и я увидел какого-то зверя. Сначала показалось, что это рыжий коровий подросток. Но зверь поднял голову, и выяснилось, что это пес. У него были младенческие синие глаза и виновато-добродушная морда. Но грандиозные размеры пса наводили оторопь.
— Не бойтесь, ради бога, — заторопилась старушка. — Он мухи за всю жизнь не обидел. Он боится даже божьих коровок. За что кормим, сама не знаю.
Пес вздохнул шумно, как холмогорская корова, и опустил морду на лапы.
Комната моя была пустой и пахла известкой. Я бросил в угол чемодан, проскочил виноградную тень двора и снова нырнул под белое севастопольское солнце.