Замок выглядит неприступным. Но однажды он был взят в сражении, которое началось ночным вероломством, а закончилось большим пожаром. За двадцать лет до моего рождения Орисса выиграла решающее сражение второй войны городов, когда наконец-то мы избавились от оккупантов, чей тяжелый сапог давил нам на горло в течение пяти поколений. Однако, когда победа была достигнута, вместо того чтобы стереть Ликантию и ликантиан с лица земли, мы заключили с ними почетный мир. Наш магистрат решил, что если не будет Ликантии, то на ее месте возникнет город другого могущественного племени, и вряд ли новые соседи будут расположены дружески. И более того, если никакое племя и не поселится здесь, то на неуправляемых землях буйно расцветет анархия. Не нужна нам была Ликантия и в качестве колонии – накладно держать гарнизон в неприятельской земле. Вот почему на мысу над морем продолжал маячить этот замок. Уж коли городу было позволено остаться, то перед людьми и богами он должен был сам защищать себя от пиратов, которыми кишмя кишело Узкое море. И все, что мы требовали от Ликантии, – выплаты репараций за ущерб, нанесенный Ориссе, жертвоприношений духам убитых в этих двух войнах и компенсации родственникам погибших. Было и еще одно требование, которое постоянно должно было им напоминать, что Орисса – это не город разжиревших купцов и обессилевших богов. Мы приказали им разрушить громадную стену, которой они перегородили перешеек мыса. Мы вынудили их колдунов раскрыть секрет защитных чар стены, и наши самые могущественные воскресители создали мощное заклинание распада. Более года шел ритуал очищения, а само зачтение заклинаний заняло более месяца. При этих магических действиях умерли три воскресителя, но даже после окончания этого грандиозного акта чародейства потребовался целый легион военнопленных ликантиан, чтобы разобрать завалы и сохранившиеся участки стены.
Мы приближались к Ликантии. Инз вместе с сержантом Мэйном и десятком воинов, вызвавшихся добровольно сопровождать нас в походе, ехали в огромном шарабане вместе с багажом и сундуками, в которых хранилось наше золото и серебро. Шарабан тащили волы. Янош, Кассини и я ехали верхом на лошадях.
– Интересно, – сказал Инз, указывая на пустующий по-прежнему перешеек, где некогда стояла стена, – почему ликантиане там не строятся? Или боятся мощных колдовских чар?
– Хороший вопрос, друг мой, – сказал Янош. – Но тому есть простое объяснение. Ликантия считает позором снос их стены, и я даже слышал, как жители ворчали, что придет время и на этом месте встанет другая стена. И так уж сложилось, что ни один ликантианин не будет здесь селиться, иначе получится, что они смирились с поражением.
– Ох, надо было бы продать их мужчин в рабство айфора, – сказал Кассини, – женщин забрать себе для наслаждений, от города не оставить камня на камне, а саму почву здесь засыпать солью. Я, конечно, не столь могучий прорицатель, но нутром чувствую, доставят нам эти ликантиане еще немало хлопот.
– Сурово сказано, – сказал Янош. – Я не согласен с тем, что Ликантию надо разрушить до основания. Потому что там, за Узким морем, война как раз привела к такому результату. И я видел, что это такое. Но вы правы в том смысле, что ликантиане не отказываются от мысли возродить былое могущество. Когда я был у них на службе, то слышал такие разговоры постоянно. И если им удастся задуманное, Орисса вновь окажется под угрозой нападения. У ликантиан долгая память на то, что, по их мнению, несправедливо. И потому я предпочитаю держать язык за зубами – что и всем вам сейчас рекомендую. Все мы тут ориссиане или на службе у ориссиан, и если мы будем это подчеркивать, то вряд ли приобретем новых друзей. Ни здесь, в Ликантии, ни дальше, за Узким морем, в Валарои. Я не знаю, насколько далеко Ликантия распространила свое влияние в этих землях, хотя и служил во многих гарнизонах, сторожевые вышки которых мы видим в течение последних двух дней. Мы путешествуем просто как торговцы без родины. Так безопаснее.
Он замолчал и усмехнулся немного смущенно.
– Мои извинения, господин Амальрик, – сказал он почти официально. – За то, что я рекомендую вам соблюдать нейтральность… Но решение, разумеется, остается за вами.
Я рассмеялся, нисколько не обижаясь. Кассини может не одобрять, но я бы не хотел, чтобы в путешествии к моему открытию у нас царил порядок вымуштрованной казармы.
– Любой из нас, кто знает более удобный путь, должен сказать об этом, иначе наши шансы достичь Далеких Королевств сильно уменьшатся. Будем путешествовать без труб, флагов и барабанов, – сказал я.
Янош кивнул, несколько смущенный.
Инз рассмеялся и тихонько, так что услышал только я, сказал:
– А мне доводилось слыхать, что лев неохотно питается падалью.
Нам приходилось продвигаться быстро, но с предосторожностями. Предосторожности диктовались тем количеством денег, которые я вынужден был тащить с собой. Если бы я совершал обычное торговое путешествие, то наличных понадобилось бы совсем немного, а суммы, необходимые на затраты, можно было бы получать в местных банках по кредитному письму отца. Но поскольку наше путешествие начиналось с Ликантии, такой возможности у нас не было. Этот город был не только нашим военным противником, но и серьезнейшим торговым конкурентом. Самые ненавистные враги моего отца, клан Симеонов, возглавляемый ныне младшим из них и злейшим недругом отца, Нису, были ликантианами. Они не только обманывали нас в частных трехдолевых торговых соглашениях, но и – отец был уверен в этом, – зная наши торговые пути, не раз нанимали местных грабителей нападать на наши караваны. И потому отец рекомендовал быть мне очень осторожным в Ликантии.
Путешествие наше проходило пока спокойно, без происшествий, если не считать встречи с ведьмой. Узкая и разбитая дорога шла под огромными деревьями с кривыми сучьями. Нервы у нас были на взводе, поскольку место было идеальным для разбойничьей засады. И вдруг посреди дороги, не пуская нас дальше, появилась какая-то женщина. Она была обнажена, но ни один мужчина не почувствовал бы к ней влечения, опои его любовным напитком хоть в десять раз сильнее того, что давал я Мелине. Может быть, она была и молода, но точно сказать было невозможно, потому что в последний раз вода касалась ее кожи, видимо, еще в утробе матери. Пока наши погонщики натягивали вожжи, она подняла руку ладонью к нам, и быки застыли, словно получив между глаз удар обухом топора. Я услыхал, как зашептались солдаты, но тут же смолкли, как только сержант Мэйн что-то пробормотал. Она подняла другую руку – между пальцами у нее свисал кусок веревки.
– Дань… любовный подарок, – запричитала она.
– Мы никому не платим, мамаша, – сказал погонщик. Она взмахнула веревкой:
– Дань… или эта веревка… эта удавка… эта ниточка… заболтают ножками, задергают ручками… храбрые солдатики… задергают ручками, засучат ножками, и ни один из вас не приласкает свою женушку… задергаются ножки… задергаются ручки…
Солдаты заерзали, негодуя, сержант что-то рявкнул.
Кассини соскользнул с лошади и двинулся вперед. Он глянул вверх, туда, где сквозь ветви сияло солнце, затем, ласково улыбнувшись, глянул на ведьму.
– Ах, женщина, женщина, ты же видишь это дерево, ты видишь эту тень… тень дерева… само дерево… а корни этого дерева так глубоко в земле… – заговорил он нараспев. – Ты застынешь, как это дерево, застынешь, должна застыть… и ни один путник не увидит тебя… и следующий, кто пройдет, будет топором, топором тебе…