— Знаете, я уже верю, что начальника дороги повезут отсюда ныне бастующие машинисты… — Мефодий Федорович приложил палец к губам — …и не на тачке, а на лучшем паровозе…
Выйдя из кабинета, Синебрюхов направился прямо на конспиративный телеграф Подгорского стачечного комитета. В тесной кладовой электротехнических мастерских, на дне вокзального подвала, так же, как и в кабинете Малько, трещала выносливая, привычная ко всему «морзянка». Красноватый свет единственной угольной электролампочки освещал кладовую. Вокруг громоздились ящики с аппаратурой и изоляторами, круги проволоки и прочий железный хлам.
Сюда вели ходы, известные только двум-трем человекам, — через грязные запустелые пролазы в полуподвальных окнах, через темные подземные коридоры и лестницы. Жандармы не подозревали, что чуть ли не под их ногами прятался забастовочный центр, откуда передавались по линии телеграммы самого крамольного свойства.
За аппаратом сидел член стачечного комитета Устиныч, недавно вернувшийся с совещания на квартире Софрика. Очень худое и бледное, с впалыми щеками, лицо его было усталым, угольно-черные глаза болезненно-злобно светились.
Устиныч внешне являл собой образец измученного невылазной нуждой и бесконечными ночными дежурствами железнодорожного телеграфиста далекого прошлого: сутулая фигура, узкая впалая грудь под потертой форменной тужуркой с выцветшими канареечно-желтыми кантами, всегдашняя профессиональная раздражительность и нервозность. Но за обычными тусклыми чертами подавленного однообразием службы маленького человека часто чувствовалась гневная сила, готовая вырваться наружу — и тогда невзрачность Устиныча исчезала, голос его начинал звенеть стальными нотами, в глазах загоралось бесстрашие и упорство.
Борис Сергеевич застал Устиныча за передачей очередной депеши для дорожной конфликтной комиссии. У аппарата, наматывая на тамбур ленту, стоял Воронов. Он был резкой противоположностью Устинычу. Высокий, сухощавый, плечистый, с жесткой белесой щеткой коротко остриженных волос — след недавнего пребывания в тюрьме, — он весь словно был сплетен из сухожилий; под ластиковой тужуркой угадывались крепкие мускулы, натренированные в долгом физическом труде. Движения его отличались четкостью и размеренностью, взгляд светло-серых умных глаз был тверд и спокоен. Говорил Воронов хотя и резковатым, но ровным, никогда не возвышающимся до крика голосом.
Казалось, он всюду, где бы ни был, чувствовал себя так же, как в своей паровозной будке во время движения поезда, где нервозность и суетливость считаются самыми плохими качествами.
Воронов и здесь, в засекреченной аппаратной узлового стачечного комитета, оставался тем же опытным, хладнокровным машинистом, который ведет тяжелый поездной состав по трудному перегону… Отстраняя длинной костлявой рукой свисающую с потолка серую паутину и хмуря косматые брови, он вполголоса диктовал Устинычу текст телеграммы.
— Что нового наверху, Борис Сергеевич? — спросил Воронов, когда Синебрюхов, нагибая голову, вошел в кладовую.
— Я прямо с совещания начальствующих. Осиноватцы забастовали — это первая новость, — ответил Борис Сергеевич. — Вторая — сам начальник дороги жалует к нам договариваться с бастующими. Сейчас узнал на станции.
— Новость ловкая, — усмехнулся Устиныч, продолжая работать ключом.
— Да… Сам уважаемый Август Эдуардович Штригер-Буйновский будет разливать перед нами мед и елей, хлопать по щечкам, гладить по головкам, раздавать премии и повышения, а другой рукой потуже затягивать петлю на шее железнодорожников. Наши же начальники уже подыскивают штрейкбрехеров и, конечно, завтра постараются склонить массу к прекращению забастовки. Что говорит конфликтная миссия, Воронов?
— Это не комиссия, Борис Сергеевич, а самая настоящая шлюха, — негодующе заговорил Воронов. — Крутит подолом туда-сюда. Видать, все они там танцуют под одну дудку. Ни одного нашего человека нет в этой комиссии.
— Заранее позаботились, мерзавцы. Как и следовало ожидать, нас с самого начала отрезали от главных узлов. Ковригин, конечно, прав: в управлениях дороги и в жандармских канцеляриях тоже не дураки сидят. После девятьсот пятого года они все время стараются разъединять наши силы. Службу от службы отгораживают китайской стеной. Разогнали союзы, вместо них развели баптистские общины и всякие хоровые кружки. Создали видимость привилегий для некоторых специальностей. Но народу глаза этим не замажешь. Вчерашний день показал, как сильна наша железнодорожная армия… Мы будем держаться, Воронов, и докажем, даже если нас заставят завтра отступить, что мы готовы к новому бою.