— Будем откровенны, Владислав Казимирович. Вы знаете, о чем я говорю…
— Многое внушает мне тревогу, — печально сказал Ясенский.
— Вот видите. И не будем закрывать глаза на подлинное положение вещей… Все идет к черту. Состояние железных дорог ухудшается с каждым днем. И посади в управление десять начальников, они окажутся в таком же положении, как и мы с вами… Да, да, любезный Владислав Казимирович. Россия катится в пропасть. Ее толкают и сверху, и снизу, а мы, честные специалисты и созидатели ее богатств, пытаемся спасти ее. Сверху ее толкают обожаемый монарх, придворная распутная клика, снизу — вот эти молодчики, которых я сегодня выгнал из вагона. Что хуже? И то, и другое… События усложняются. И нам придется их распутывать. Мы накануне больших потрясений. И если сейчас опустим руки, они, эти наши работнички, перетряхнут государственную машину и раздавят нас заодно с царем, царицей, Распутиным и господином Штюрмером. Что делать? Ответ, по-моему, ясен. Хотя мы и должны держать на запасных путях наготове некоторые успокоительные штучки для наших пролетариев, но надо иметь в виду — эти люди и помогут нам сменить сгнившую крышу нашего сарая…
Лицо Ясенского, по мере того как он слушал начальника дороги, светлело. Когда Штригер-Буйновский умолк, он почтительно заметил:
— Я с радостью узнаю, дорогой Август Эдуардович, что мы с вами стоим на одной платформе.
— А я давно чувствовал в вас единомышленника, — отдуваясь, сказал Август Эдуардович. — Очень приятно.
— Если я пригожусь вам… — начал было Ясенский, но Август Эдуардович мягко перебил его, беря под руку:
— Вы уже пригодились… А с моей стороны вы всегда найдете поддержку… Кстати, этот ваш Синебрюхов — острая заноза. Очень не глуп — и симпатичен уже потому, что имеет убеждения… Я, знаете, нарочно этак накричал на него.
Ясенский удивленно взглянул на начальника дороги.
— Вы думаете, Синебрюхов просто либеральничает и подлаживается к рабочим?
— Нет, не думаю. Мы дали Дубинскому сграбастать его вместе с этими черномазыми. Пожалуй, сегодня он нам вреден, а завтра… Таких, знаете, надо прощупывать и переманивать на нашу сторону. А потом Синебрюхов перетащит к нам и наиболее податливых интеллигентных пролетариев…
— Вы собираетесь освободить Синебрюхова? — осторожно спросил Ясенский.
— Да… Во всяком случае мы долго взаперти держать его не позволим.
— Но ведь Синебрюхов очень опасен… Это ярый социал-демократ… Чуть ли не большевик!.. — воскликнул Ясенский. — Сегодня он полностью раскрыл свое лицо!
— Ну и что же? — усмехнулся Штригер-Буйновский. — Иногда не плохо пройтись под чужим знаменем. А потом… потом… мы сметем синебрюховых вместе с их черномазыми.
Ясенский с затаенным восхищением ловил каждое слово шефа, перед ним раскрывались его собственная программа, его собственный путь — может быть, еще более определенно и четко:
— Мы пойдем на большее, — пыхтя, продолжал Штригер-Буйновский. — Нам нужны сейчас профессиональные союзы. Наши союзы, во главе которых стояли бы наши люди, а не черномазые… Только в этом случае мы победим. А иначе победят они…
Август Эдуардович и Ясенский под руку вошли в дом.
Предзимние быстрые сумерки надвигались на Подгорск. Не было еще и пяти часов, а улицы и станция уже одевались тяжелой тьмой, и скудные огни газовых и керосиновых фонарей не могли осилить ее, тьма хоронила под собой все живое, как черная могильная земля.
В железнодорожный балаган-театришко стекались люди. Они шли мрачные, согбенные какими-то невеселыми думами. Шла молодежь, шли старики, женщины. Зрительный зал был давным-давно полон, а народ все прибывал, грудился у дверей. Толпа женщин, оживленно переговариваясь, запрудила небольшую, вымощенную булыжником площадку перед парадным входом дощатого здания. Площадку со всех сторон оцепили жандармы; они стояли и у дверей, пристально вглядываясь в лица рабочих, отгоняя подозрительных. Рабочие, стиснув зубы, пряча хмурые взгляды, проходили мимо жандармов.
Как только к театру подкатила коляска, где ехал начальник дороги с Ясенским, женщины гурьбой повалили к ней, оттесняя стражу. Напрасно жандармы старались сдерживать их; женщины, сердито гомоня, обступили коляску.
Штригер-Буйновский, поддерживаемый двумя чиновниками, огромный и грузный, сошел с коляски, и сразу живая стена встала вокруг него. При бледном свете фонарей лица женщин выглядели мрачными и неподвижными, точно высеченными из бурого камня. Глаза их сверкали из темноты; сумрак скрадывал пределы толпы, и она казалась более многочисленной, чем на самом деле.