— Кто их просил передавать нам этот акафист? — отшвыривая депешу, сердито кричал Зеленицын. — У нас забастовщиков нет и никогда не будет. А эти-то… старый козел Полуянов и подхалим Чарвинский, туда же со своим носом! Они бы еще Друзилина рогатого сюда вставили! Что ж они думают, на линии сидят дураки, не понимают, что это филькина грамота?..
— Как же… Представители подписали… Вроде мы, служащие, совсем не виноваты во всей это катавасии… — насмешливо сказал Костя Иванов.
— Какие там представители? Я вот давно хочу, чтобы все полетело в тартарары — все эти кабачки, вроде нашего Чайкино все Рыгуновы, Ясенские, Штригер-Буйновские. Довольно, Иванов. Я хочу революции! Я крайне недоволен, что это так кончилось. И, пожалуйста, доносите жандарму.
Иванов стоял перед Зеленицыным, раскачиваясь на каблуках и усмехаясь:
— Это для меня новость, Тихон Алексеевич. Зачем же вы тогда передали некоторые бумажки, сброшенные с царского поезда, жандарму, а сторожу Трушечкину накостыляли шею. Одно с другим как-то не вяжется.
Желтое лицо Зеленицына перекосилось от злости.
— Это не ваше дело, Иванов. Тогда я исполнял инструкцию. И зачем мне, скажите, была нужна эта прокламация? Я не верю прокламациям.
Заметив стоявшего у окна Володю, Зеленицын побагровел, закричал резким, визгливым голосом:
— Вы еще, не ушли, молодой человек? Убирайтесь отсюда к чертовой бабушке! Сколько раз говорил вам — сделали свое дело и уходите вон! Табличку на двери читали? Вход посторонним в служебное помещение воспрещен… Да, воспрещен, молодой человек!
— Я не посторонний, — мрачно огрызнулся Володя и, гордо подняв голову, вышел…
«Если бы вы знали… — думал он, возвращаясь к казарме. — Если б только знали…»
…Поезда шли все чаще, и кондукторские бригады шепотом рассказывали о массовых арестах в Подгорске. Это был какой-то разгул утонченной мести и ярости. Имена Дубинского и Сосницына все произносили с отвращением, со страхом и ненавистью. Арестовывали все новых и новых людей. Многих после допросов отпускали домой под залог или на поруки товарищей. Но все, кто возвращался из охранного поезда, выглядели как после долгой, мучительной болезни. На вопросы друзей отвечали неохотно, пряча отупелые, бессмысленные взгляды.
Некоторые показывали на спинах и животах кроваво-синие подтеки от нагаечных ударов, у других были выбиты зубы… Говорили, что это еще цветочки, что всех, кого допрашивали, ждет в недалеком будущем беспощадный военный суд.
На линии все насторожились и притихли. Те, кто недавно с излишней живостью и откровенностью обсуждал события, выражая свою симпатию забастовщикам, теперь совсем приуныли.
Станции были наводнены жандармами; они дежурили на перронах, в телеграфных конторах, шныряли по вагонам, снимали с поездов подозрительных лиц.
— Ну, засуетились легавые, — говорили о них. — Ищут, докапываются до корешков…
Из Подгорска чуть ли не каждый день передавали по телеграфу пространные циркуляры начальника дороги, приказы о повышениях, смещениях, благодарностях и премиях служащим, отличившимся при восстановлении движения по участку. Штригер-Буйновский продолжал гостить у Ясенского…
И вдруг новый мрачный слух повеял холодом со стороны Подгорска: «Охранный № 8» отправлялся в следование по линии. Над разъездом Чайкино нависла грозной тучей тревога. Она сгустилась еще больше, когда на полустанке узнали, что в Подгорске арестован Данила Кондрашов.
Это так потрясло обитателей Чайкино, что весь день они с недоумением и страхом говорили только об этом. Оказывается, крамола таилась в самой конторе: она сидела за аппаратом в образе болтливого, не всегда трезвого телеграфиста, влюбленного в свою черноглазую, надоевшую всем Люсечку. И об этом никто не знал: ни Костя Иванов, ни стрелочник Ломов, ни сторож Трушечкин, ни отец Варсонофий, игравший с Данилой в карты, ни сам Зеленицын.
Начальник полустанка сразу осунулся; желтый, как восковая свеча, он словно таял от близости какого-то жаркого огня. Лицо его вытянулось, в глазах застыл подозрительный злобный свет.